Коллектив авторов - Святитель Григорий Богослов
Но да не подумает кто-либо, что Григорий требует от пастыря невозможного. Если он выражает желание, чтобы богослов знал все пути и откровения Божий, даже до последних оснований, то при этом говорит, что такое познание, совершенно исчерпывающее всякую истину и все глубины Божественного существа, не достигается в земной жизни человека. Настоящее наше познание есть только постепенное приближение к тому познанию, которое соблюдается для нас в небесном блаженстве. «Истинный богослов не тот, кто хочет все [касательно Божества] совершенно понять, ибо неограниченного не может постигнуть существо ограниченное; но тот, кто более, нежели другой, отразил в себе Божественное и имеет в себе образ, тень истины… Совершеннейшее из всего существующего есть ведение Бога. Сие-то ведение частью да храним, частью да приобретаем, пока живем на земле, а частью да сберегаем для себя в тамошних сокровищах, чтобы в награду за труды приять всецелое познание Святой Троицы»[912].
Но как бы ни был учен пастырь, а если он не имеет при этом смирения, то ученость будет для него не только бесполезна, но даже вредна. Истинный богослов должен сознавать свою немощь и с молитвой обращаться к Тому, Кто силен в немощах. «Образовавшие в себе дар слова, не слишком полагайтесь на сей дар, не мудрствуйте до излишества, паче разума, не желайте во всем, даже и со вредом, одерживать верх; но в некоторых случаях, только было бы полезно, уступайте над собой и победу. Принесите слово в дар Слову, обратите ученость в оружие оправдания, а не смерти»[913].
Архимандрит Порфирий (Попов)
О стихотворениях святого Григория Богослова[914]
Многие из святых отцов Церкви среди многотрудных и тяжких подвигов своего служения Церкви не только не пренебрегали поэзией, но даже сами, и притом в глубокой старости, писали стихи, которые в свое время читались с увлечением. Таковы свв. Григорий Богослов, Ефрем Сирин, Амвросий Медиоланский, Павлин Ноланский, Иоанн Дамаскин и др. Стихотворения некоторых, именно — Григория Богослова и Ефрема, хотя и в прозаическом переводе, но давно уже изданы на русском языке. Можно было ожидать, что почитатели поэтических произведений, весьма пристально разбирающие самые мелкие и незначительные стихотворения народных поэтов, не оставят без внимания и святоотеческие стихотворения, но в многочисленных статьях, касавшихся литературы своей и иностранной, нигде не встречалось даже упоминания об этих произведениях святых отцов. Видимое дело, что наши литераторы соглашаются со старым замечанием Шлегеля, которое читается таким образом: «Опыты оригинального христианского стихотворства имели, конечно, успех в роде лирическом, в песнях и гимнах, но опыты обширнейшие, устремленные к поэтическому изложению христианства, были всегда неудачны и всегда оставались мертвым трудом механического составления или, иначе, метрическим облачением, лишенным внутренней жизни и духа истинной поэзии»[915]. Сколь ни строг этот отзыв, но в нем все-таки признается художественное достоинство лирических святоотеческих стихотворений. Следовательно, и при таком суждении о них не может не показаться удивительным, почему никто из историков поэзии не почтил их никаким разбором, тогда как похвальные, а иногда и восторженные отзывы можно встретить во всяком светском журнале даже по случаю антологических[916] бессодержательных стихотворений. Мысль, что Григорий Богослов — духовный поэт, не могла отстранять от этого труда. И светский писатель не может без сочувствия относиться к истинным художественным произведениям потому только, что они духовного содержания. Чтение подобных стихотворений есть одно из необходимых условий оживления религиозного чувства. Как бы то ни было, мы думаем, что истинные почитатели поэзии не сочтут делом излишним и бесполезным попристальнее ознакомиться и со стихотворениями Григория Богослова, и в этой надежде предлагаем вниманию беспристрастных читателей настоящий разбор и обзор сих стихотворений.
В своих стихотворениях Григорий Богослов, хотя кратко, но ясно, высказывает определенный взгляд назначение поэзии. Поэтому для полнейшего и точнейшего определения характера его стихотворений необходимо прежде рассмотреть его взгляд на поэзию, а потом уже обозревать как содержание его стихов, так и образ раскрытия сего содержания.
Взгляд Григория на словесность вообще и на поэзию в частности возвышался над господствовавшей тогда теорией Аристотеля. Он сильно порицает суетное и пустое красноречие, которое состоит в громкоглаголании и благозвучии, часто восстает против поддельности слова и ценит красноречие не за искусство доказывать различные мысли применительно к обстоятельствам, но за то, что в лицах, имеющих этот дар, не отстают друг от друга и язык, и слух, и быстрая мысль, а также за то, что эти лица живо и сильно могут проникаться предметами, достойными человеческого знания, и это проникновение производить в других. И во времена Григория Богослова слышны были упреки поэзии, и он знал таких людей, которые упражнение в стихотворстве называли преступным человекоугодием и произведениями только из видов тщеславия. Для опровержения таких несправедливых упреков он написал стихотворение о стихах и здесь достаточно объяснил как побуждения, по которым посвящал себя упражнениям в этом роде, так и свой взгляд на поэзию. Вот оно.
«…Я избрал иной путь слова, думаю, хороший, во всяком случае, приятный для меня: я решился свои умственные труды передавать в стихах. Не для того, как, быть может, подумают многие смертные, чтобы легким путем приобрести себе тщетную, как говорят, славу; напротив того, я знал, что мое стихотворство станут порицать, производя его из стремления к человекоугодию, ибо многие о чужих действиях судят по своим собственным. И не потому, чтобы я стихосложение предпочитал священным трудам. Да не отступит настолько от меня Божественное слово! Вы недоумеваете, отчего же я принялся за стихи. Во-первых, я желал, трудясь для других, связать таким образом свою греховность и, при самом писании, писать немного, вырабатывая стих. Во-вторых, для юношей и для тех, которые всего более любят словесное искусство, я хотел предложить приятное врачевство, дать привлекательность убеждениям в полезном, горечь заповедей подсластив искусством. Иногда звук струны имеет целебную силу, если ты желаешь исцеления. Если же угодно, пусть стихи будут тебе вместо пения и лиры: я дал их тебе на забаву, если ты желаешь забавляться. В-третьих, тяжкими опытами я дознал, что дело это, по видимости маловажное, в сущности нелегко, и, не желая, чтобы чуждые писатели превышали нас в словах, я стал говорить в той же форме речи, хотя у нас и есть преимущество в созерцании… В-четвертых, в стихах находил я утешение в болезни, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих[917] крыльев, не плачевную, но исходную песнь. Прислушайтесь к этим песням, вы, не чуждые нам мудрецы… Да будет тебе известно, что и в Священном Писании многое изложено стихами, как уверяют еврейские ученые… В этом убедит тебя и Саул, освобожденный от злого духа звуками Давидовой лиры. В чем находишь ты вред, если чрез благочестивое удовольствие юноши приводятся к общению с Божеством? Для них неудобна внезапная перемена в нравах; пусть же по отношению к ним соблюдается благосклонная постепенность, а со временем, когда в них укрепится честное, то мы сохраним и доброе. Что может быть плодотворнее такого образа действий?»[918]
По некоторым выражениям сего стихотворения можно подумать, что Григорий поэзию поставляет только в мерной[919] речи и, кажется, лишает ее самостоятельного значения, унижая до служебного средства нравственных целей. Он говорит, что мерная речь служит уроком и услаждением, — одним словом, приятным наставлением, и что, «пиша стихи, он хотел дать привлекательность убеждениям в полезном, горечь заповедей подсластив искусством». Враги дидактизма, почитатели так называемого абсолютного искусства, по которому оно само по себе есть цель, конечно, оскорбятся тем, что Григорий писал стихи для наставления других в истинах веры или деятельности. Но в этом же стихотворении Григорий говорит о себе: «В стихах находил я отраду, как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещания свиряющих крыльев, не плачевную, но исходную песнь». В этих словах заключается достаточное объяснение того, что говорится в похвалу поэзии. Они совершенно однозначны по смыслу известному стиху Гете:
Ich singe, wie der Vogel singt,Der in den Zweigen wohnet[920].
В этом объяснении и ограничении нельзя не видеть необходимого и разумного примирения крайностей — мнимого абсолютного искусства и исключительного, слишком навязчивого дидактизма. Конечно, справедливо, что красота, по наивному выражению одного из наших писателей, — родная сестра истине и добру, и посему подчинять ее и обрекать на рабскую услужливость последним будет противно правам такого близкого родства. Но все эти равно существенные потребности нашего духа не существуют на самом деле так отрешенно одна от другой, как это привыкли представлять почитатели их самостоятельности; истина и добро никогда не спорят так между собой, как слишком ревнивые о сохранении своих прав сестры. В стремлении к одной какой-либо из главных и высоких потребностей души должны принимать (и большею частью принимают) живое участие все силы нашего духа и в этом участии видят как бы удовлетворение своих собственных требований. Поэтому, если Григорий ждет и требует от поэзии наставления, это не доказывает в нем одностороннего и неправильного понимания цели и назначения поэзии. И новейшие поэты соглашаются оставить за ней древнее название учительницы народов, и позднейшие теоретики дозволяют поэтам в своих произведениях выполнять на самом деле слова Горация о поэтах: «Prodesse volunt, lectorem delectando pariterque monendo»[921]. Сам Шиллер, пламенный почитатель собственно прекрасного, дает место в поэтических произведениях наставлениям, когда советует поэтам при изображении своих героев окружать последних формами благородными, великими и со всех сторон ограждать их символами превосходного до тех пор, пока призрак превзойдет существенность, искусство — природу. Все это он считал действительным средством к тому, чтобы изгнать из жизни своих современников легкомыслие и всякие другие нравственные недостатки. Да и тот из наших поэтов, который так язвительно отвечает требующим от поэзии нравственных наставлений:
