Джордан Омэнн - Христианская духовность в католической традиции
В-третьих, благодаря тесным контактам с монахинями-кармелитками, общины которых Берюлль впервые основал во Франции, став впоследствии их духовным наставником, и благодаря знакомству с работами св. Терезы Авильской он пришел к убеждению о центральном месте Христа в духовной жизни. Именно в это время Берюлль открыл для себя также работы Иоанна Авильского и Луис Леонского, доктрины которых отличались христоцентричностью.
Наконец, споры Берюлля с протестантами, послужившие причиной написания работы Trois discours de controverse, вынудили его вернуться сначала к патриотическим источникам, христоцентрическую доктрину которых он воспринял, а затем — к св. Павлу и св. Иоанну. Так постепенно и тщательно формировалось учение Берюлля, нашедшее завершение в основании Оратория Иисуса (1611) под покровительством Христа Первосвященника.
Между 1611 и 1613 г.г. Берюлль создает ряд молитв для членов Оратория и кармелиток, находящихся под его руководством. В этот период он расширяет свое учение, отводя в нем подобающее место Деве Марии, и с этих пор уже никогда не говорит о Сыне отдельно от Матери. Однако же общая схема его учения не замыкает мистическую жизнь только на Иисусе или Марии; согласно концепции Берюлля путь к совершенству лежит "через Марию к Христу и через Христа к Троице".
К сожалению, в учении Берюлля содержался пункт, вызвавший враждебное отношение кармелитов Дюваля и Галлемана и прервавший дружбу Берюлля с м-м Акари (1566–1618), вступившую в орден кармелиток "неполноправной" сестрой с именем Мария Благовещения. Этот же пункт послужил причиной осуждения его работы Elevations универсисте-тами Лувэна и Дуэ.[561]
Пункт, о котором идет речь, заключался в положении Берюлля об "обете рабства Иисусу и Марии". Вследствие ли чересчур пессимистичного истолкования св. Павла или св. Августина или же в результате реакции на неоправданное возвеличивание человеческой природы и свободы гуманистами, Берюлль смотрел на человека как на "самую низменную и бесполезную тварь среди всех; именно как на пыль, грязь, кучу гнилья".[562] Человек поэтому должен неустанно бороться со своей немощностью и греховностью, сохраняя при этом глубокую убежденность в том, что он необходим для излияния Божией благодати. Он должен бороться за достижение состояния полной самоотдачи и преданности Богу, однако достичь этого можно только ценой героического самоотречения, которое в свою очередь, содержит различные составляющие: добровольное отречение от всех чувственных и духовных форм утешения, чтобы создать в душе "способность к милосердию"; горячее желание любить Бога всем сердцем, сопровождающееся рабской просительной молитвой об этом; открытие души делам воплощенного Слова и желание того, чего желает Христос; и, наконец, постоянное пребывание в состоянии полного самоуничижения перед Христом, достигаемое принесением обета святого рабства Иисусу и Деве Марии. Тогда в человеке не остается ничего от самого себя, все отдается на волю Христа.[563]
Обет рабства Берюлль вводил с расчетом только на членов Оратория и Кармеля, продвинутых на пути христианской святости. Однако об обете узнали более широкие круги, и он вызвал нападки богословов, усматривавших в доктрине Берюлля пусть только семена, но семена янсенизма, квиетизма, лютеранства, либо же абстрактной мистики Нидер-ландов и Псевдо-Дионисия, к этому времени уже попавшей в немилость. По настоянию друзей Берюлль написал в защиту своего учения и для его разъяснения великолепную работу Grandeurs de Jesus.[564]
Обет рабства Иисусу и Деве Марии представлялся уже не так, как вначале, то есть не как акт, связанный с ограниченным кругом тех, кто поднялся на высшие ступени духовной жизни, но как логическое следствие обетов, приносимых всеми христианами при крещении. Для оправдания свого учения Берюлль сместил акцент с самоотречения человека на "порабощенность Человечества Христа в гипостатическом единстве". Человеческая природа Христа, рассматриваемая отдельно от Божества Его Личности, находится "по существу в порабощенном состоянии и пребывает в нем постоянно и вечно по отношению к Божеству по причине самой ее природы и ее состояния".[565] Следовательно, если мы отдадим себя Христу в подобное же рабство, то сможем принадлежать Ему безраздельно и, таким образом, соучаствовать в Его жизни и милосердии. Обет же рабства Христу, составленный Берюллем, звучал так:
С этим желанием я прибегаю к Тебе, Господь мой Иисус, к Твоему обожествленному Человечеству, поистине Твоему в Его обожествленности и поистине моему в Его уничиженности, скорбях и страданиях; Тебе и Ему приношу я в жертву и в дар абсолютно и окончательно все, что во мне от Тебя, по естеству и по благодати… И вот отдаю я всего себя Тебе, мой Иисус, Твоему пресвятому Человечеству, на последнее из последних унижение и повиновение, о каком помыслить могу: унижение рабства и рабское повиновение, которое, разумею, восходит к Твоему Человечеству как по причине величия, обретенного Им в гипостатическом единстве, так и по крайнему добровольному уничижению, до которого Оно умалилось и унизилось ради моего спасения и прославления Своею жизнью, распятием и смертью… Этой цели и этой клятве я посвящаю и отдаю мою душу, мое положение, жизнь мою отныне и на веки во власть, в зависимость, в рабство Тебе и Твоему Человечеству, так же обожествленному и так же уничиженному. (Oeuvres complиtes, с. 490)
Дева Мария, почитаемая Матерью Божией, также достойна принесения обета святого рабства, который Берюлль выразил следующими словами:
Перед Иисусом Христом, Господом моим и Спасителем, посвящаю себя и приношу обет вечного рабства Пресвятой Его Матери, Преблагословенной Деве Марии. В знак вечного почитания Матери и Сына, я желаю поработиться Ей как Матери Бога моего, дабы превозносить в большем уничижении и святости это столь высокое, божественное имя; и предаю себя в рабство Ей в честь дара, сотворенного вечным Словом, принявшим от Нее сыновство в тайне Воплощения, снизойдя до него в Ней и через Нее. (Oeuvres complиtes, с. 527)
Изложив доводы в защиту обета рабства Иисусу и Деве Марии, Берюлль углубляется в богословие Троицы и тайну Воплощения.[566] Представления Берюлля о Боге укладываются в традицию Псевдо-Дионисия и Платона в ее изложении св. Августином и рейнландскими мистиками. Он любил созерцать Бога в Его сущности, отдельно от мира и трансцендентно, однако не как Бога философов, но как Бога божественного откровения. Как и св. Августин, Берюлль предпочитал изучать божественное единство, являвшееся, по его мнению, главным свойством Бога.
Он представлял троичность и единство Бога как "находящиеся в диалектическом противоречии моменты, комплиментарные и онтологически одновременные".[567] Как источник Божества Бог Отец — закон жизни Троицы, но Он одновременно есть альфа и омега. По отношению к воплощенному Слову Отец суть отец и мать. Берюлль редко обращается к Слову иначе, чем в терминологии Воплощения, однако, ког да этого случается, он прибегает к томистким терминам: интеллектуальное происхождение и образ Отца. Святой Дух "создается" как субстанциальная любовь, которая есть результат взаимного познания Отца и Сына.
Воплощение, согласно Берюллю, есть главный творческий акт Бога, а потому, оно, видимо, произошло бы, даже если не было бы необходимости в искуплении человека. Это событие универсального, космического характера, устанавливающее новый порядок благодати, источником и законом которого является Христос. Мы рождены от Христа по благодати, как Он рожден от Отца по природе. Отцовство Христа по благодати есть повторение всего в Боге (терминология св. Иринея, основанная на учении св. Павла); Христос суть микрокосм (терминология св. Григория); Христос суть архетип всей вселенной (платоновское выражение).
Однако же, когда Берюлль попытался глубже проникнуть в тайну гипостатического единства, то подвергся критике кармелитов и бывшего ораторианина Херсента за свое утверждение, что в Воплощении человеческая природа Христа соединяется с Божественной сущностью. Вот его аргументация:
Если Личность Слова соединяется с этим человечеством, то соединяются сущность и природа Слова. И это человечество Господа нашего Иисуса Христа принимает и вмещает в себя не только личностное, но и сушностное бытие Бога; ибо Слово суть Бог, Бог суть Человек, и Человек суть Бог, согласно наиболее известным и наиболее общим понятиям веры. Слово есть Бог по Божественной сущности, и Бог есть Человек по человечеству. Человек же есть Бог по Божеству, воспринимаемому человечеством с природой вечного Слова, однако же пониманию недоступно то, как это личностное бытие Бога передается с сущностным Его бытием.[568]
