Василий Сергеев - Янычары

Пока ум Абдаллаха был занят этой лихорадочной работой, его пальцы, руки и ноги привычно делали свое дело. Ноги подвели его к коню Марицы, а глаза и пальцы убедились, что конь на всем скаку попал правой передней ногой в нору тарбагана и сломал ее. Это означало для Марицы смерть, быструю и неотвратимую, ибо он не мог теперь ее просто отпустить, сказав, что не догнал. Он тупо смотрел на покрытые кровью ноги коня, и глаза его, пошарив вокруг, быстро нашли причину: высокие жесткие колючки с синеватыми шарами соцветий и длинными острыми сизоватыми шипами на листьях... Они ранили ноги коней на скаку. Если здесь в степи много таких колючек, нужно заказать серраджы чакшир на ноги для всех лошадей...

Нужно... Боже мой, разве это ему сейчас нужно? Ему нужно каким-то чехлом закрыть свое сердце от такого же острого шипа, медленно, с лютой болью входящего в него!

Практик до мозга костей, Абдаллах мгновенно нашел решение. Бойцы его десятка появятся на горизонте минут через десять-двенадцать, и тогда для нее все будет кончено. Но эти десять минут еще есть. Марица хромала, ушибив при падении плечо и колено, но ее кости были целы.

– Бери моего – и скачи! – воскликнул Абдаллах, все еще чувствовавший себя Живко. «Переседлать бы», – с тоской подумал он. Масть у лошадей была одна и та же, но Абдаллах понимал, что не сможет объяснить товарищам, откуда у него взялось чужое седло и куда исчезло его. Понимал он и то, что в этой путанице с седлами заключалась, скорее всего, его собственная смерть. Но переседлывать не было времени – к моменту, когда его ребята смогут их видеть, она должна быть достаточно далеко...

Она поглядела на него странным взглядом.

– Героем хочешь быть?

– Героем? – не понял он.

– Ты пришел сюда с этими истребить мой народ, но все же хочешь гордиться своим благородством, чувствовать себя героем... А я сумею тебе показать, что ты только жалкий раб у чужого племени, у арабов, с которыми ты идешь против своего народа...

«Она сама ищет смерти, – ахнул про себя Живко. – Это нужно было понять еще тогда, когда их отряд ринулся на верную смерть. Но почему? Ведь не смерть же он, на самом-то деле, привез сюда, нет...»

– Нет, не истребить! – заторопился он. – Почему ты говоришь – истребить? Поистине, я пришел сюда освободить мой народ! Наше знамя – не только ислам, но и туранджылык! Отсюда до Алтая – все это Туран, наша земля, наша единая родина. Страна сбросит гнет Генуи, она расцветет под новым управлением, подобно весеннему саду... Ислам открыт любому, и, поистине, он сам – подлинное открытие в понимании человеком себя и своего мира... Ты просто не знаешь ислама! Он открывает перед человеком новые возможности для работы и борьбы, радость строить новый мир, разумный, справедливый и счастливый...

– Перед кем открывает? Перед обрезанцами? Ведь не клочок кожи вам отстригли, но такой незначительный пустячок, как самолюбие, как самоуважение!.. И поставили, в знак этого, свое клеймо! Ты говоришь «ислам» по-арабски, чтобы не сказать по-булгарски «покорность»! Ты, как щенок, лижешь языком чужой сапог, но этот сапог так и останется чужим, – и когда он не обращает на тебя внимания, и когда он ласково и снисходительно валяет тебя по земле, и когда он пинком отбрасывает от тебя злую собаку. Смотри – однажды он таким же пинком отбросит тебя самого!..

Он заглядывал ей в лицо, он искал ее взгляда – и вот, наконец, Марица посмотрела ему прямо в глаза. Но ничего хорошего не увидал в них Живко – в их синеве, сузившейся в длинные щели-стрелки, плескались тоска и ненависть:

– Когда-то они отняли у меня тебя. Недавно они убили моего мужа и отняли у меня моих детей, моих мальчиков... Когда те вернутся, они, наверно, будут такими же, как ты сейчас, – умными и приспособленными! А я не хочу рожать детей, которые лижут чужие сапоги!.. Души моих детей должны быть огненными – или их не будет вообще!

Он уже видел когда-то такие глаза. Их показывал ему старик, его первый наставник, когда был еще жив. Это глаза Иблиса, гордого и беззащитного, одинокой огненной души, поднявшей бунт против жестоких законов природы, а потом вынужденной, чтобы искупить свой грех, взойти на крест... Старик предупреждал его: эта история будет постоянно повторяться и однажды он не выдержит этих повторений...

– Я не выдержу, – прошептал он. И увидел – к нему скачут его всадники, и по их позам в седлах еще издалека понял: полная победа.

– Скачи прочь, вот конь! – в отчаянии крикнул он ей, прекрасно зная, что уже поздно: теперь ее все равно настигнут.

– Никуда я не поеду, – досадливо тряхнула она головой, и тяжелые волны золотых волос колыхнулись на ее плечах. – Во имя Распятого, ты ощутишь себя тем, кто ты есть, – людоедом и кровопийцей, – пусть для этого я должна буду отдать им на поругание свое тело и свою кровь – по капельке...

Возвращение

Мы смежены, блаженно и тепло,

Как правое и левое крыло...

Нельзя хлопнуть в ладоши одной рукой.

...Они оба принесли жертву; и была принята она от одного и не принята от другого. Он сказал: «Я непременно убью тебя!» Тот сказал: «Ведь Аллах принимает только от богобоязненных. Если ты прострешь ко мне свою руку, чтобы убить меня, Я не протяну руки к тебе, чтобы убить тебя. Я ведь боюсь Аллаха, Господа миров. Я хочу, чтобы ты взял на себя грех против меня и свой грех и оказался среди обитателей огня. Это – воздаяние неправедным.

Ибн Инджиль вернулся с полным успехом: он разбил терроризировавшую окрестности банду и привез их бандершу, за голову которой была назначена высокая награда. Был он, однако, необыкновенно мрачен и задумчив. Более того: вернувшись, насосался где-то добытого ал-кохл, так что его пришлось наутро отпаивать чаем.

– Что, не годишься на роль Персея? – шутливо заметил ага. – Не смог спасти новую Андромеду из пасти чудища? Конечно, ведь для этого тебе нужно было бы обнажить клинок и плечом к плечу с ней биться против своего войска...

Ибн Инджиль пожал плечами и криво усмехнулся...

– Такое уж пришло время, – гораздо серьезнее заметил ага, – что милосердие оборачивается жестокостью и лишь в жестокости заключено истинное милосердие. Воины не могут чувствовать сострадания – ни к друзьям, ни к врагам, ибо у настоящего воина нет жалости к себе. Как только он начинает чувствовать жалость к кому бы то ни было, даже к себе, – он перестает быть воином. Он становится жертвой...

Ибн Инджиль тяжело опустился на ковер и уперся спиной в стену.

А женщина требует жалости к себе и вызывает ее в сердце воина. И воин роняет меч из свох рук! Любой воин, пусть даже самый могучий! От этого и говорится: женщина стуит армии и может сокрушить государство. Заклинаю тебя, – поведай мне те слова, которые говорила тебе эта сасык-аджарха! Заклинаю тебя, если ты сейчас не готов поведать ее слова, внимательно обдумай их сам, пойми, где в них спрятан яд!.. Поистине, это была шулмас, из тех, которые принимают облик прекрасных девушек, но угощают своих жертв отравленным питьем! Шулмас боится игл и колючек, а ее магическая сила – в нескольких золотых волосках на затылке, благодаря которым она может вынудить любого исполнить свои желания...

Так закончил свои слова Акче-Коджа. Но ибн Инджиль – поразительно! – никак не отреагировал на эту диалектику, просто промолчал. А молчание, как известно, – такой аргумент, которой опровергнуть невозможно.

И тогда ага орты, сопоставив все известные ему факты и сделав свои выводы, тем же вечером отправил ибн Инджиля в длительную командировку в Енишехери, собственно, в текке поблизости от него. У него давно лежал фирман, требующий откомандирования Абдаллаха туда, – там действительно не ладилось что-то с испытаниями пушек и нужна была его помощь. Он отправил его, еще не вполне проспавшегося от ночной пьянки, с нарочными, – по сути, под конвоем, – ибо не был уверен, куда поведут ноги самого ибн Инджиля. А он безусловно не должен был видеть казни бандитки, назначенной на этот день.

– Кто никогда не совершал безрассудств, тот не так мудр, как ему кажется, – пробормотал Акче-Коджа. Ибн Инджиль был симпатичен ему.

СЕВЕР

Чума

– Клянусь Аллахом, пришло время определиться с Севером! – сказал Орхан, грузно сидевший на коне, голубовато-зеленый (священного цвета кёк) чепрак которого был заткан золотыми узорами. – Как давно это было, – помнишь! – когда мы, молодые и горячие, под стенами Бурсы говорили, что Крым станет главной заботой, когда проливы будут наши. Хвала Аллаху, это время настало...

Тень от дубовой рощи, пока еще растущей на том месте, где через век поднимется зубчатая красноватая твердыня башни Анталу-Гиссар, легла к копытам его коня. Солнце было на западе, и на том берегу пролива, там, где поднимется вторая башня-близнец, Румели-Гиссар, сейчас слоился лишь багровый туман.