Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне

И, как ни странно, все меня дружно поддержали, словно ждали, кто же первый произнесёт крамолу. Мы развернулись и пошли назад.

Поначалу я даже гордился нашим поступком: столько пройти в гору и повернуть назад, признав свою неправоту! Но не в ложном ли стыде дело? Нам стыдно вновь объявиться в Ксилургу и признать, что сами мы ни на что не годимся. Сейчас-то мы признали своё поражение друг перед другом и никто об этом не узнает (если, конечно, я не разболтаю), а там наша несостоятельность открывалась всем. Будут потом за чаем рассказывать, как два сочинителя, бухгалтер и поп, не расспросивши точно про дорогу, понадеялись на себя, четыре часа плутали по Афону и вернулись обратно. С другой стороны, раз уж благословили, так чего возвращаться?

И тут, увлечённый самокопанием, я споткнулся. Щелчок в коленном суставе отдался в голове, и коленка не зафиксировалась в обычном положении. «Приплыли», — подумал я и остановился. На глазах выступили слёзы, не от боли, никакой физической боли я не чувствовал, а от отчаяния — до Ватопеда не дойти.

— Ты чего? — оглянулся Алексей Иванович.

Так хотелось разрыдаться по-настоящему.

— Оступился, — прошептал я.

Не знаю, расслышал Алексей Иванович или нет, но он пошёл ко мне, остановились и двое товарищей.

— Помочь? — спросил Алексей Иванович.

А я представил все хлопоты: как меня придётся поддерживать, как я буду скакать на одной ноге, потом, наверное, и нести придётся… до Ксилургу.

«Господи, помилуй!» — возопил я и осторожно поставил ногу на землю, потом нагнулся и пощупал коленку: всё, вроде, было на месте. Я согнул ногу — ничего. Тогда я твёрже опёрся на неё, что-то там снова щёлкнуло, и я почувствовал, что встало на место. И сразу наступило несказанное облегчение, словно был на краю пропасти и чудесная сила отвела от неё. «Никаких рассуждений, надо идти, смотреть под ноги и молиться» — это само собой чётко сформулировалось и высветилось в мозгу.

— Нормально, — ответил я Алексею Ивановичу и пошёл.

Когда мы вышли к указателю, повернувшему нас на гору и перед нами снова предстал Пантократор, я сказал: Для чего-то это нам было нужно. Я пока не знаю, для чего, но мы обязательно дойдём до Ватопеда, — и зашагал по дороге.

Остальные шли за мной, а я знал одно: главное теперь не вставать, нужно двигаться в одном ритме, смотреть под ноги, молиться — и мы обязательно дойдём. В гору подниматься было тяжело, хотя, конечно, не так, как по неровным камням, но зато на дороге мы стали открыты распалившемуся солнцу. Мы поснимали куртки, свитера, я шёл в майке, Алексей Иванович и Серёга — в рубашках, труднее всего приходилось отцу Борису, который так, как мы, разоблачиться не мог. Пот с него лил в три ручья, но дарованную скуфейку он не снял ни разу. Самую большую сумку они несли вдвоём с Серёгой, потом Серёга понёс эту сумку с Алексеем Ивановичем. Меня не припахивали, видимо, помнили о моей остановке, а Алексей Иванович — ещё и о моём диабете. Я чувствовал, что они справляются, и хотя им было тяжело, лучше идти так, как сложилось само собой. Я снял с руки подаренные Серафимом чётки и начал читать молитвы, во мне всё напряглось и обострилось. Мне начинало казаться, что я чувствую дорогу так же, как прилипшую к телу майку, и что за хребтом уже различаю желанный Ватопед.

Вдруг помыслил, что за такой переход хорошо бы в Ватопеде мне не один, а два пояска Богородицы получить. Один — жене, а другой — начальнице (у меня тоже может быть начальник). Я вот всё думал, что ей с Афона привезти, а что может быть лучше? Икону всякий подарить может, а вот Богородичный поясок, да ещё добытый таким трудом… В общем, пока молился, попросил у Богородицы два пояска[139].

Дорога тем временем вывела нас к очередной развилке. Левый рукав поднимался вверх, а правый шёл к морю, вдалеке виднелся похожий на Пантократор монастырь, за ним спускалась в море гора.

Серёга достал карту.

— Странно, никакого монастыря тут не обозначено, а Ватопед, по идее, за этой горой. — И поправился: — Должен быть. Ну, куда пойдём?

И все посмотрели на меня. Я, кстати, точно знал, куда идти, пока не встали у развилки. Опять налезли сомнения, смущал ещё очередной ржавый указатель, стрелка которого показывала на промежуток между дорогами, но всё-таки больше склонялась влево.

Я прикрыл глаза и постарался вернуть состояние, в котором пребывал несколько минут назад. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь угадать, но я же только что точно знал, куда идти. Да что же это за наваждения такие! Яко тает дым от лица огня![140] И я решительно шагнул влево. Отряд, не проронив ни слова, двинулся следом.

Когда забрались на самый верх и дорога снова поворачивала ещё левее, я опустил рюкзак на обочину и объявил привал.

Отец Борис, где стоял, там и рухнул. Вернее, сначала рухнула сумка, которую он нёс, а за ней, как привязанный, последовал и он. Рядом присел Серёга. Алексей Иванович отошёл в тенёк и закурил. Отец Борис не то чтобы не протестовал, он даже не обратил на факт табакокурения никакого внимания. Я отнёс рюкзак к обочине, но садиться боялся, мне казалось, что если присяду, подняться уже не смогу. Я чётко представлял, что должен двигаться в одном и том же ритме без всяких пауз, тогда у меня есть шанс дойти, привал же я объявил по непонятным причинам: то ли из-за человеколюбия, то ли человеко-угодия. Копаться, однако, как я понял, в своих чувствах неполезно, а надо просто принимать как данное: я почувствовал, что отряд на пределе и все мои подбадривания типа «вот сейчас дойдём до поворота» или «вот ещё один подъёмчик» уже не вдохновляли. Сейчас совпало — мы были на вершине и на повороте, дорога дальше шла явно под уклон и поворачивала опять-таки, как это неудивительно, налево. Впрочем, меня уже ничто не удивляло. Как, кажется, и остальных. Минуты две провели бездвижно и в молчании, только лёгкий дымок «Беломорканала» сизо потягивался в сторону спуска.

— Ты думаешь, нам туда? — первым начал приходить в себя Алексей Иванович.

— Я не думаю, я иду.

— Сядь, отдохни.

— Боюсь, — честно признался я. — Потом не встану.

— Встанешь… — протянул Алексей Иванович и пообещал: — Поможем…

Я подумал: чего это, действительно, я выпендриваюсь, и подсел в тенёк к Алексею Ивановичу.

— Чего вы на солнце-то? — спросил я сибиряков.

Серёга поднялся, перекинул свой рюкзак через плечо и, поддев сумки отца Бориса, переместился к нам. Вернулся за батюшкой и проделал с ним то же самое, что с сумками, потом сказал:

— А у меня орешки есть.

— А у меня — сухари, — сказал Алексей Иванович.

— Ты ж сказал, что всё съестное в Ксилургу оставил?

— Да как-то сухари стрёмно было им оставлять, этого добра у них и своего хватает.

— Вот и славно.

А воды из родника, которую мы набрали по дороге, у нас было полно. Серёга протянул литровую бутылочку отцу Борису, тот сделал несколько жадных глотков, оторвался, обвёл нас неузнавающим взглядом, снова припал к бутылке и, опорожнив её наполовину, с трудом отстранил от себя, ещё раз, уже более осмысленно, посмотрел на нас, глубоко выдохнул, как штангист перед рекордным весом, тряхнул головой и сказал:

— Ну что, пошли?

И столько было в его голосе решимости и вместе с тем надежды, что его будут удерживать и не позволят никуда идти, что мы невольно рассмеялись.

— Сначала — обед, — заключил Серёга.

Мы перекусили орешками и раскрошившимися сухариками, получилось очень похоже на лакомство, которое подают в конце трапезы. Запили сладкой родниковой водой, и силы появились. Я хотел уже подняться, но, посмотрев на товарищей, понял — рано.

Алексей Иванович расстегнул рубашку, разулся и, притоптывая по придорожной траве, чесал пятки. Серёга тоже расстегнулся и, вытянувшись к солнцу, улыбался. Отец Борис, привалившись к сумкам, тихо блаженствовал. Так прошло минут пять. И снова будто кто-то толкнул меня — я поднялся и сказал:

— Подъём. Нам ещё два часа топать.

И все безропотно стали подниматься, оправляться, завязывать ботинки, подтягивать лямки — через пару минут отряд был в полной боеготовности. Только Алексей Иванович уточнил:

— Почему два часа? Отец же Николай сказал: семь. Значит, получается полтора.

— Он не имел в виду привалы, — безапелляционно отрезал я и скомандовал: — Вперёд!

Дорога пошла под уклон и низкорослым лесом, тени особой он не давал, но среди зелени всё равно идти было приятнее, да и вообще после привала с трапезой шагалось веселее. Не прошло и часа, как мы вышли на большую афонскую дорогу, щедро присыпанную гравием и щебнем. Машинам, конечно, по ней ездить приятнее, а вот идти ножками… Но главное не это — мы увидели нормальный европейский столбик, поставленный прямо на нашем спуске, который чётко указывал, где Ватопед. Разумеется, направо. Всё — мы уже почуяли запах моря. Отец Борис снова ускорился, Алексей Иванович и Серёга с его сумкой еле поспевали за ним. А я опять отстал — никак не мог переключиться на более высокую скорость, словно не было у меня такой передачи и я продолжал двигаться в усвоенном темпе. Впрочем, приближение Ватопеда охватило и меня, чем-то это напоминало афонскую Литургию, когда после длительной службы она подхватывает и возносит выше, выше, быстрее, быстрее и всё рвётся в тебе туда, сам боишься признаться, куда… Но сейчас-то я знал, куда всё рвалось — в Ватопед. Только если на Литургии плоть моя, повинуясь законам притяжения, удерживалась на земле, то теперь, повинуясь закону правильного ритма, не позволяла нестись вперёд как угорелому.