Монах Афонский - Птицы небесные. 3-4 части
Закончив Литургию, разоблачившись и прочитав молитвы после причащения, я осторожно вышел из кельи, боясь расплескать в душе это удивительное благодатное состояние, и присел на скамью. Заря лишь слегка дымилась и розовела на востоке. «Господи, поистине Ты посреди нас!» — прошептал я. Природа еще спала, погруженная в молчание. Иное молчание, несопоставимое с молчанием природы, вновь стало усиливаться в душе, поглощая ее целиком, но и не лишая ее своего произволения. Я мог бы прервать это состояние, если бы захотел, однако предпочел остаться в нем, чтобы понять, что это такое.
Чем более ум восходил в это светлое молчание, тем безграничнее становилось его видение. Пришла вновь благодатная тишина без всяких помыслов, слезы опять невольно заструились из глаз. Горы, озаренные первыми лучами солнца, словно расплылись. Чистое пространство света внутри, где отсутствовали всякие брани, где Иисусова молитва стала тонкой и умиротворенной, перешло в непрерывное благоговейное видение. Ум целиком преисполнился видения молящегося света, лишившись всякого движения, забыв все земное и став непоколебимым, подобно горной вершине в чистоте неба. Со всех сторон непередаваемые волны света объяли мой дух, который не видел ничего, кроме этого пресветлого сияния. Непостижимое видение углублялось, изменяя дух и даже тело…
Постепенно где-то в сознании возникло смутное ощущение, что все суставы затекли от долгого сидения на скамье. Словно ниспадая, как птица без крыльев, из небесного духовного простора, я увидел себя сидящим напротив глубокого обрыва; ярко, отчетливо синели горы. Жаркое солнце било прямо в глаза. Поэтому, встав, я ушел в келью и прилег на деревянный топчан. Он будто слегка покачивался и уносил меня в несказанную благодатную тишину, незримо обновляющую сердце и душу. Эта тишина или тихость присутствия Христова переполняла грудь безграничной любовью ко всему живому и существующему, не разделяя и не отделяя никого. Весь день я провел в молитве и вечером снова вышел к заветной скамье. Многие вопросы волновали меня: как понимать эти состояния, куда они ведут и что следует делать, если они повторятся?
Взяв книгу гимнов преподобного Симеона Нового Богослова, я начал ее просматривать. Мое внимание привлекли следующие стихи: «Как не отрекутся от всякой чести и славы те, которые, став выше всякой славы и земной чести и возлюбив Владыку, нашли Того, Кто пребывает вне земли и всего видимого, Того, Кто сотворил все видимое и невидимое, и получили бессмертную славу, имея в Нем без недостатка всякое благо?» И еще меня поразила строка: «Итак, если от здешних вещей ты познаешь Меня таковым и таким образом, то и там также будешь иметь Меня, и Я неизреченным образом сделаюсь для тебя всем».
Утешенный чтением вдохновенных строк и оставив свои недоумения на волю Божию, надеясь, что они разрешатся при встрече с любимым батюшкой, я продолжал служить литургии и старался пребывать в молитве, с трепетом ожидая повторения случившегося. Но в течение всего месяца, пока я жил в верхней келье, несмотря на то, что я готовился к каждой литургии очень тщательно и благоговейно, ум больше не входил в неведомое состояние осязаемой Божественной любви. Стало ясно, что Господь ниспосылает свои Небесные дары по Своему исключительному произволению, а не в зависимости от моего ожидания Божественных посещений. И все же многое изменилось: с этой поры в душе появилась уверенность в существовании иных степеней духовного восхождения, о которых я ничего не знал и которых не понимал, имея лишь некоторое соответствие с юношеским опытом встречи со Христом.
Лето уже клонилось к августу. Дожди перепадали реже и неделями над кельей стояло безоблачное небо. Только на отдаленных вершинах Главного Кавказского хребта клубились кучевые облака, бросая на снежные склоны синие тени. В один из таких дней я читал в своей высокогорной избушке увлекшую меня книгу «Жизнеописания афонских подвижников благочестия XIX века», которую передали из Лавры. Меня она привлекла тем, что безыскусно и правдиво, без утаивания, повествовала о духовной жизни и подвигах многочисленных монахов — аскетов Святой Горы, со всеми их ошибками и неудачами. Я любил читать Жития мучеников и святых Православной Церкви, но меня удручала однообразная подгонка их Житий под некий заданный трафарет, лишавший читателя непосредственного жизненного опыта этих выдающихся светильников Церкви. После этой книги, еще не вполне осознанно, сердце мое повернулось к Афону, и он перестал казаться несбыточной мечтой, как прежде. Мне захотелось самому отыскать и увидеть все те святые места, где подвизались такие достойные и мужественные люди, неустанно стремящиеся к спасению.
Отдаленное громыхание вертолета заставило меня оторваться от увлекательного чтения. Я поспешил выглянуть в окно: единственный оставшийся в Абхазии вертолет пролетал совсем рядом над единственным для меня скрытым местом в бесконечных безлюдных горах. «Боже мой! — простонал я. — Как их угораздило именно здесь лететь? Наверняка летят на охоту, и, должно быть, пилоты заметили мою келью!» Когда грохот вертолета немного отдалился, я выскочил наружу и попытался в бинокль определить направление его полета. Похоже, высокопоставленные охотники направились в альпику охотиться на архаров. Машина стала едва заметной точкой и слилась с окружающим зеленым фоном. «Значит, на днях полетят обратно!» На душе захолонуло. И верно: через три дня вертолет вновь пролетел рядом с церковью, так как высота, на которой она стояла — тысяча шестьсот метров, — точно соответствовала высоте пролета любителей пострелять в горах. Я уже не рассматривал пронесшуюся над скалами машину, понимая, что обнаружен, и обреченно сидел в келье, молясь о том, чтобы это дело не получило огласки.
Тем не менее, с неохотой и сожалением, вскоре я покинул свое убежище и начал спуск на Решевей. Нужно было проверить, как устроились в скиту послушники, и заодно помочь им с огородом: картофель и кукуруза быстро зарастали сорняками. В скиту за чаем мы обсудили наши дела. Я, в свою очередь, выслушал историю появления странника в скиту:
— Батюшка, мы своим глазам не поверили! — возбужденно рассказывал послушник, ставя передо мной тарелку с кукурузной кашей. — Смотрим, Анатолий спускается с Цыбихши! Я у него спрашиваю: «Анатолий, почему ты с этой горы спускаешься, ведь Гриб-за в другой стороне?» А он мне: «Аркадий, я все время шел прямо, но почему-то постоянно вверх, а когда поднялся на гору, увидел ваш домик, понял, что это скит, и пошел к нему». — «Так тропа же совсем в другой стороне, где ты смог пройти, если там непролазные заросли?» — говорю ему. А он знай твердит одно: «Не знаю, мне казалось, я все время держался тропы и никуда не сворачивал».
Послушник, рассказывая эту историю, недоуменно разводил руками. Евгений, до этого времени слушавший молча не выдержал:
— Правда, это что-то запредельное, отче! По пути с Грибзы покорить такую вершину! Ведь на нем не было даже ни капельки пота, когда он появился из лесу… Странно. Какой-то удивительный человек!
— Одно слово — странник, — заметил Аркадий, задумчиво глядя в окно. — Теперь на Афон собрался. Даже по-хорошему завидую!
— Куда ему на Афон? Это не Израиль, туда бесплатно не полетишь! — категорично заявил Евгений.
— Если Бог ему поможет, он и на Афоне побывает! — заступился за странника москвич.
— Это верно, — поддержал я его довод. — Таким простецам везде дороги открыты, если они с молитвой паломничают. Кто большую веру имеет, тому Бог быстро помогает…
Все задумались. По-видимому, со странником мы расстались надолго, но так и осталось загадкой, где прошел этот неунывающий простец.
К чаю подошел иеромонах Ксенофонт, спустившийся с ореховой поляны. Сутулясь, он зашел в низкую кухню:
— А я чувствовал, что вы придете, отче! Благословите, — приветствовал он меня. — Для вас новость: хозяева приглашают на хутор Серебряный, хотят показать скрытые ущелья на той стороне Бзыби. Вы пойдете?
— Конечно, можно всем пойти, кому интересно!
Я посмотрел на послушников. Это сообщение их обрадовало.
— А когда собираться, батюшка? — спросил, оживляясь, послушник.
— После прополки огорода, Аркадий.
— А-а-а, понятно… — Похоже, его энтузиазм немного поубавился.
— Ну как твой шалаш, отец Ксенофонт?
— Почти готов, уже можно жить! Хотите взглянуть?
Мы все поднялись на поляну, метрах в трехстах от скита. Низенький, построенный из горбылей шалаш, высотой чуть больше метра и в длину метра два, представлял собой жилище отшельника, который ростом был повыше меня.
— Как же ты в него входишь? На четвереньках? — полюбопытствовал я.
— Ничего, для смирения это полезно! — засмеялся иеромонах.
— Зимой холодновато будет…
