Игорь Смолич - История Русской Церкви. 1700–1917 гг.
Все эти события послужили мощным толчком для теоретической мысли, направив ее в то же время по вполне определенному руслу. Отныне именно Московская Русь представлялась тем гарантом, который обеспечивал сохранение православия в его чистоте и цельности. Государь московский становился законным обладателем всех прав и обязанностей византийского царя. Следовательно, он был теперь тем «царем православным», без которого лишилась бы своей основы вся религиозно обусловленная система древнерусского мировоззрения. Византийское учение о симфонии оказалось вполне применимым к московским условиям. Русская Церковь была единственной, сохранившей в чистоте сокровище православного учения, государь же был ее защитником и охранителем. И когда Иван IV (1533–1584) в 1547 г. официально принял царский титул, это было вполне последовательным шагом. Ведь и до того великие князья в московских письменных памятниках именовались царями [41]. Итак, концепция официальной церковной письменности и московской публицистики 2–й половины XV и начала XVI в. стала живой государственной и церковно–правовой реальностью: на московском престоле в качестве самодержца восседал единственный в мире православный царь [42].
Едва ли в русской истории можно найти другой такой период, когда бы проблема отношений между государством и Церковью столь же живо интересовала умы. В результате совершившейся тогда мыслительной работы была создана государственно–политическая концепция, просуществовавшая несколько столетий, которую не смогли до конца разрушить ни петровские реформы, ни последовавшая за ними европеизация. Ядро этой концепции — представление о будущем Московского государства, о «Москве — третьем Риме» [43] — теория по преимуществу отнюдь не политическая, а скорее религиозно–мессианская. В публицистике того времени Москва, последняя законная наследница «второго Рима», или Царьграда, рассматривалась не столько как политический центр с имперскими перспективами, сколько как хранительница истинного правоверия во всем мире — до скончания века. Эсхатологический характер древнерусского мировоззрения, в силу которого все земное рассматривалось с точки зрения его бренности, приводил к тому, что политическая сторона проблемы, т. е. земное, отодвигалась далеко на задний план. Особо подчеркиваем этот момент ввиду наличия других, необоснованных, интерпретаций идеи «Москва — третий Рим».
Как следствие идеи «третьего Рима» [44] возникла особая теория о православном царе. Последний выступает как «царь праведный», подчиняющийся только Божественной справедливости, «правде», пекущийся о сохранении и поддержании православной веры во всех ее формах и учреждениях, с ее церквами и монастырями. Царь управляет по воле Божией во имя спасения душ, во имя охранения своих подданных от телесных и душевных треволнений [45]. На основе этих предпосылок утверждались новые права царя в религиозной сфере. Со времени Ивана IV цари рассматривали вмешательство в церковные дела как исполнение своего долга по сохранению чистоты и неприкосновенности православной Церкви. Ни царь, ни церковная иерархия не усматривали в этом никакой «тирании» со стороны государственной власти. Правовая сторона дела совершенно не принималась во внимание. Никому не приходило в голову использовать отдельные случаи государственного вмешательства как прецеденты для построения системы «московской государственной церковности». Так, например, тот факт, что царь вручал новопоставленному митрополиту, а позднее — патриарху в церкви посох, ни в коей мере не означал инвеституры, т. е. не свидетельствовал о юридическом подчинении Церкви царю [46]. Это было символом того, что в Московской Руси государство и Церковь преследовали общую цель. Коль скоро абсолютная власть царя, ограниченная лишь волей Божией и ответственностью царя перед Богом [47], не закреплялась каким бы то ни было законом, то не существовало и определения царских прав по отношению к Церкви. Москва не знала норм римского права. Важнее, однако, другое — та своеобразная черта древнерусского мышления, которая предоставляла самой жизни переплавлять обязанности царя по отношению к Церкви в нормы права [48]. Так сложилась практика выдвижения царем кандидатур на замещение епископских и митрополичьих кафедр, равно как и патриаршего престола. Московские цари, начиная с Ивана IV, принимавшего деятельное участие в Стоглавом Соборе, стали по примеру византийских императоров своею волей созывать Поместные Соборы и утверждать их решения [49]. Когда исправление церковных книг по повелению патриарха Никона (1652–1667) привело к расколу старообрядчества, государство выступило в борьбе против раскольников в роли защитника правоверия [50]. Да и старообрядцы со своим челобитьем о восстановлении «старой веры» обратились именно к «царю православному», а не к патриарху Московскому [51].
Неясность правовых норм, а точнее говоря, отсутствие таковых привели в конце концов к трагическому столкновению патриарха Никона с царем Алексеем Михайловичем. Под влиянием только что переведенной в Москве Эпанагоги, требовавшей симфонии светской и духовной властей, Никон искал этой симфонии на Москве и, не находя ее, в пылу полемики стал даже высказывать притязания на приоритет духовной власти [52]. Процесс против Никона (заседания Cобора 1667 г.) разворачивался не в форме прения юридических сторон, а в форме чисто личного конфликта между царем и патриархом, погрязнув в пристрастиях и интригах [53]. Победителем оказался царь благодаря дипломатической искушенности приглашенных в Москву и поддержавших его Восточных патриархов [54]. Такой исход можно было бы, конечно, рассматривать как подчинение Церкви государству. Но, оценивая дело по существу, нельзя не заметить, что государство, чувствовавшее себя уверенно в рамках старых традиционных отношений с Церковью и привычных представлений о правах царей, воздержалось от официальной формулировки своей позиции. Эту задачу царь поручил Восточным патриархам, которые заранее получили из Москвы весьма умело составленные вопросы без каких–либо конкретных данных о сути конфликта [55]. Ответ (Томос) патриархов частично опирался на Эпанагогу, хотя в своем возвеличении царской власти он выходил далеко за пределы теории о симфонии. Так, в Ответе (гл. 13) говорится, что патриарх не имеет права вмешиваться в государственные дела и даже вообще принимать в них какое–либо участие, если царь того не пожелает. В главе 5–й подчеркивается неограниченность царской власти, но размытость формулировок оставляет открытым вопрос, в какой именно мере она распространяется на Церковь. Поэтому официальный перевод Ответа на русский язык появился под заглавием: «Ответы четырех Вселенских патриархов на 25 вопросов, касающихся беспредельной власти царя и ограниченной власти патриарха» [56]. Как известно, самым тяжким обвинением, выдвинутым против Никона, было обвинение во вмешательстве в дела государства, якобы допущенное патриархом. Это же обвинение играло важную роль и впоследствии, например, во время создания Феофаном Прокоповичем «Духовного регламента». Обосновывая упразднение патриаршей власти, Феофан недвусмысленно ссылался на дело Никона. Однако подспудная цель боярских интриг против Никона заключалась вовсе не в том, чтобы получить от патриархов теоретическое определение царской и патриаршей власти в их взаимоотношении друг с другом. Решающими были соображения в высшей степени практического свойства, исходившие из сословных и экономических интересов боярства и служилых людей в окружении царя. Речь шла о вновь поднятом при Никоне вопросе об увеличении патриарших земель и связанных с этим новых привилегиях. Таким образом, и здесь можно заметить внутреннюю связь с позднейшей политикой Петра относительно церковного землевладения — политикой, которая отнюдь не была чем–то совершенно новым. Церковная юрисдикция, которой подлежали эти обширные территории, была невыгодна боярам, служилым людям и московскому чиновничеству, так как последние не могли рассчитывать на получение здесь поместий или на выигрыш потенциальной тяжбы на тех или иных здешних землях. В 1649 г. в Уложении (гл. 12, 13) вопрос о юрисдикции был решен в ущерб Церкви [57]. После ряда напрасных попыток протестовать против этого решения Никону удалось наконец в 1657 г. получить от царя Алексея Михайловича подтверждение права на собственные управление и суд на патриарших землях [58]. Решающим оказалось развитие личных отношений Никона с царем: Никон обладал таким авторитетом в глазах царя, что 23–летний Алексей Михайлович сам умолял его принять на себя патриаршество, дав обещание во всем следовать его советам. Немного спустя Никон, подобно патриарху Филарету, получил титул «великого государя и патриарха» [59]. В отсутствие царя во время войны с поляками и шведами (1656–1657) Никон по желанию Алексея Михайловича самодержавно управлял страной от имени государя. По своем возвращении царь, не без влияния бояр, пожелал освободиться от опеки Никона, но тот повел себя слишком неуступчиво. Летом 1658 г. между царем и патриархом произошел разрыв, приведший к суду над Никоном.
