Андрей Кураев - Оккультизм в православии
Миссионер всегда немного вне Церкви. Он обращается к людям, далеким от Церкви. Естественно, он должен говорить на их языке, использовать их способы аргументации и общения. Естественно, что при этом он сам испытывает встречное воздействие своей аудитории. Их язык становится его языком несколько в большей степени, чем хотелось бы, может быть, даже самому миссионеру. Его собственная, даже внутренняя, речь становится менее церковной... Один замечательный батюшка, архимандрит, уже несколько лет совершает духовное окормление тюрьмы, находящейся неподалеку от его монастыря. Он помог выжить десяткам людей, сотням он помог найти Христа, тысячам - сохранить остатки человеческого образа. И вот однажды, в канун Великого Поста произнося проповедь в собственно монастырском храме, он сказал: "Пост - это такое время, когда мы должны жить с величайшим вниманием к тому, что происходит в нашей душе. Мы должны учиться замечать наши собственные грехи. Пост - это время, когда каждый из нас должен в своей душе устроить великий шмон..."
Я же работаю в основном в светских университетах. Естественно, что я, знаю язык моей аудитории, студенческий сленг. Естественно, что порой он находит место и в моих лекциях. Это не страшно. С эллинами надо быть как эллин, с иудеями как иудей, а со студентами лучше не говорить державинским стилем. Но, кроме языка, миссионер заимствует от своих собеседников еще и некоторые их представления. Любое общение двусторонне, да и мир достоверных знаний не тождествен кругу догматически выверенных принципов Церкви. Лингвистика или генетика, например, не упоминаются в Библии - но это не значит, что христианину следует гнушаться этих дисциплин, как заведомой лжи. Можно и нужно брать из источников "внешней мудрости".
Но иногда степень неизбежного приспосабливания миссионера к его потенциальной пастве становится угрожающей. О таком священнике с похвалою отзывался Баламут (бес-"инструктор" из богословской сказки К. С. Льюиса "Письма Баламута"): некий священник "так долго и старательно разбавлял веру водой, чтобы сделать ее более доступной для скептического и трезвомыслящего прихода, что теперь он шокирует прихожан неверием, а не они его"[17]. Стремясь быть понятным, такой миссионер слишком упрощает и уплощает христианство. Христианство из "ряда противоположностей, соединяемых благодатью" (выражение Сен-Сирана[18]) становится чем-то однолинейно-рациональным (естественно, по меркам рациональности той культуры, в которой проповедуется данная имитация христианства). Почти все выдающиеся ересиархи были миссионерами. Гностики приспособляли Евангелие к требованиям оккультно-эзотерической моды II - III столетий. Ориген разъяснял христианство александрийской интеллектуальной элите и добился того, что христианство стало им понятно - слишком понятно... Арий также попробовал сделать из веры апостолов удобный и всем понятный катехизис. И понятности, и популярности он добился. Лишь Христос при этом перестал быть Богом... Аполлинарий тоже создал понятную схему. И Несторий. Если бы современные рериховцы знали богословие архимандрита Евтихия - они стали бы монофизитами (ибо уж очень понятную, очень "восточную" схему "аватара" предложил этот популяризатор V столетия). Одним из мотивов иконоборчества было стремление сделать Православие более приемлемым для мусульман. Либеральный протестантизм ради миссионерских целей подверг Евангелие цензуре газетных мнений[19]. В общем, у истоков почти любой ереси стоит искреннее миссионерское усилие. Ересиархи - не вредители. Они просто миссионеры.
Но конечно, формула "каждый ересиарх миссионер" никак не означает, что "каждый миссионер - ересиарх". И риск в служении епископа не меньше, чем риск миссионера[20]. И монах ведет отнюдь не безопасный образ жизни. И уж если я говорю о профессиональном риске миссионера, - то прекрасно понимаю, что самым естественным ответом будет: "От миссионера слышу!"
Отец Александр Мень был миссионером. Причем в ту эпоху, когда советская интеллигенция больше всего ценила в человеке толику диссидентства и еле проглядывающий кукиш в кармане. "Все под углом гражданского протеста". И слегка диссидентствующий батюшка, слегка западничающий батюшка оказался очень социально востребованной фигурой. Инстинктом популяризатора отец Александр ощутил эту потребность - и создавал себе соответствующий имидж. За это его нельзя критиковать, ибо и этим он привлек ко Христу многих и многих людей. Но иногда чувство меры отказывало. И тогда рождались те суждения, что были приведены выше. Или же начиналась пропаганда католичества.
Вот тоже странно: почему русский либеральный интеллигент вдруг выступает апологетом самой жесткой, самой исторически скомпрометированной христианской конфессии - католичества? Русская философия всегда ценила в Православии то, что в нем больше духа свободы, чем в папизме. Русская педагогика и академическая наука всегда одобрительно отзывались о бунте Лютера против папизма. Но почему же аналогичный бунт греков и славян, предпринятый на полтысячелетия раньше восстания немцев, вызывает отрицательные эмоции у отца Александра Меня и его учеников?
Мне кажется, что сближение о. Александра с католичеством носило негативный, а не позитивный характер. Через апологию католичества он пробовал подчеркнуть свою особость, свою обособленность от "кондового православия" с его "зоопсихологическими пережитками". Будь он католическим священником во Франции, возможно, он симпатизировал бы Православию. Церковно-исторические и богословские представления отца Александра далеко не всегда глубоки и корректны - так что речь не может идти о том, что глубокое изучение богословия и истории Церкви привело его к филокатоличеству. Нет, здесь была изначальная установка, которая подбирала факты под себя[21].
Инстинкт диссидентства у отца Александра был заложен, похоже, уже на уровне национального характера. Быть иным и ощущать свою инаковость и подчеркивать, культивировать ее одна из характерных черт еврейского мироощущения (точнее, самоощущения), и в отце Александре она присутствовала вполне. Причем проявлялась она очень ярко - вплоть до непристойно-расистских заявлений типа того, которое он сделал по поводу знаменитого письма Эшлимана: "Если уж обязательно нужно было выступить с каким-то заявлением, то надо было выступать при Хрущеве - после Хрущева это было уже ненужно. Если включаться в борьбу, то здесь скорее должны были действовать какие-то подставные лица. В каком смысле "подставные" - не фиктивные, а лица, которые ни на что другое не годились бы. Если бы подписал письмо не священник Эшлиман (фамилия его мало украсила письмо), а некто Иванов, который бы просто соглашался с содержанием письма, то пускай бы эти люди и несли за это ответственность. Их бы не посадили за это письмо, они бы имели значительные неприятности - пускай бы даже это были священники. Но такой человек, как Эшлиман, который столько бы мог сделать для Церкви, был выбит из седла"[22]. Ивановых не страшно подставить и сломать им судьбу, Эшлиманы - люди более нужные...
Национальная ли склонность к диссидентству тому причиной, или нечто иное - но, во всяком случае, отношение отца Александра к католичеству, понимаемому как нечто более современное, западно-цивилизованное и демократичное, нежели Православие, было очевидно пристрастным. Каждый раз, когда в своих беседах и лекциях он касался расхождений между Православием и католичеством, он неизменно поддерживал католиков. Так, в его беседах на "Символ веры" утверждается, что единство Церкви было разорвано византийскими императорами: папы, защищая от них независимость своих епархий, прервали отношения с Константинополем[23]. В эту красивую схему никак, правда, не вписать многовековое давление константинопольских императоров на восточных патриархов, имевшее своей целью подчинение Восточной Церкви римским папам в период униональных предприятий. Письмом архиепископа Льва Охридского, с которого возобновилась греко-римская полемика, "был недоволен и византийский император Константин Мономах, итальянская политика которого требовала дружественных сношений с папским престолом; Константин Мономах отправил Льву IX письмо с сожалением о случившемся и с просьбой к папе прислать легатов для улаживания конфликта"[24]. С тех пор и до падения Византии (то есть с конца XI до середины XV вв.)[25] отец Александр Шмеман насчитывает 28 попыток византийских императоров навязать Церкви подчинение римским папам. Не примирить утверждение отца А. Меня об императорах, якобы провоцировавших церковный конфликт, и с тем обстоятельством, что те два константинопольских патриарха, в правление которых произошло отчуждение Запада от Православной Церкви, - святитель Фотий и Михаил Керулларий - были как раз сильными лидерами и решительно пресекали все попытки "цезарепапизма". Они не шли в фарватере политики императоров; скорее, они заставляли императоров считаться с мнением Церкви.
