Александр Мень, Ю. Н. Рейтлингер - Умное Небо
Живопись есть душевное искусство, в котором, однако, как в искусстве вообще, открывается София конечно в нижней сфере тварности. Для одних опыт искусства, жизнь в красоте есть восхождение к духовному (только задержка здесь означает язычество, правда с его блaгочестием). Для других же это есть новое душевное откровение на пути духовном, так и для тебя полнота жизни художника входит в полноту духовного пути. Эту полноту имели — не могли не иметь — и Рублев, и Дионисий, и Беато Анжелико.
И телесная жизнь имеет право на существование и внимание. Нельзя разрушать тело и в аскетике, хотя надо уметь надевать на него узду. Но тело имеет право на существование в красоте. Для нас это опошлено модой и подобным, и мы не понимаем той истины о человеке, которая существует в отношении к телу (и в моде}. Тело должно соответствовать духу, а не быть само по себе, безразлично. Это соответствие может быть различно: у тех полусказочных полуварварских аскетов, которые стояли в болоте, отдавая себя комарам, или на столпе, которые не мылись и, очевидно, так пахли потом, что к ним свежему человеку невозможно было приблизиться, в этом была своя героически-варварская аскетика — покорение тела. Это подобно тому, что в противоположной крайности какой-нибудь силач-боксер нагуливает себе уродливо развитые мускулы аскетической тренировкой — это его духовное достижение. Но тело и у них, у аскетов, не может быть ни безобразно, ни просто безобразно, так сказать, нигилистически. Нигилизм, пустота есть как раз то, что недопустимо ни для тела, ни для души — принципиально (фактически он неизбежно наличествует у каждого из нас вследствие ограниченности и потому односторонности, причем нередко и небрежность есть стиль). Ведь монахи же облачаются в монашеское одеяние, величественное и прекрасное по замыслу, а ведь не в рогожу. Для каждого человека дан свой собственный стиль, тот, который отчасти находится инстинктивно, отчасти сознательно, и, будучи ненадуманным и даже небрежным, он может быть эстетически соответственным (ведь могут же быть разные сочетания и красок, и колорита, которые по-своему могут быть красивы: и синее море, и грязная лужа). Но одно недопустимо не только эстетически, но и духовно: активное безвкусие, активная бесформенность неряшливости, и это верный признак упадка духа или его извращенности.
Почему, между прочим, прозаизм и безвкусие церковного уклада в разные времена соответствует и состоянию жизни духа в них. Тело тоже духовно, принадлежит жизни духа. Поэтому я думаю, что найденная тобою для себя аскетическая эстетика тела (если освободить ее от приражений и искушений, которые всегда человеку свойственны) духовна, не может не быть, да и всегда была таковой даже и до христианства; и в лучшие времена Церкви (откуда же у нас эта церковная лепота и пышность, которая теперь вырождается в чванство). Вся особенность в том, что ты сама для себя это создаешь, а не принимаешь уже готовую за отсутствием или за неприменимостью к твоей жизни. Думая, что современная спортивность («физкультура», ритмы, гимнастика, вообще узренные и почувствованные возможности тела) останутся в христианстве, конечно, соответственно преображаясь в нем. Уже нельзя позволить себе быть уродливо распущенным, но надо быть подобранным <...> (одевать свою сутулящуюся спину и широкое брюхо широкой одеждой!) В этом смысле мы в возрождающейся античности, в которой человек увидал и почувствовал красоту своего тела, его иконность. И в известном смысле надо уметь видеть и чувствовать свое тело, так сказать, в третьем лице, видеть в нем духовно-художественную задачу. Конечно, здесь один шаг до кокетства и «моды». Но дело не в этом, а в том, что человек есть воплощенный дух, живущий в теле. Есть иерархия жизни, и духу принадлежит руководящее значение, но надо знать и чем он руководит. Конечно, все это делает современную духовную жизнь более сложной и трудной, нежели в былые эпохи. Но надо же ведь правду сказать, что мы теперь не можем искренно внимать тем мнимо-аскетическим урокам всяческого нигилизма, которые находим в руководствах по духовной жизни, точнее, мы просто их перестаем читать.
======================================
11 (24) августа 1930 г. Париж.
Воскресенье после ранней обедни.
Дорогая Юля!
С праздником! Чувствую мир и свет в душе после литургии воскресной. Были причастники: семейство Дейши, М. Ив., Флоровские. И это так отрадно. Только теперь могу тебе ответить на трудные вопросы твоего предшествующего письма. Для медитации, то есть для молитвенных размышлений, я бы тебе предложил две мысли: I) любовь Божия к миру — к человеку и к тебе самой; 2) как нужно жить, чтобы вся жизнь была хождением перед Богом. Первая есть собственная тема моих молитв, из которых развилась сотница. Надо сознавать, что Господь, создав мир и человека, и обо мне думал, и для меня вел народ свой, и для меня Сын Божий распинался, и обо мне в Гефсиманском саду молился. И вот эта связь моего личного существования со всеми судьбами мира в любви Божией есть чудо Божьего снисхождения к моему недостоинству и Божьего смотрения. Эту тему можно разнообразить, конкретизировать, проводя радиус к центру из разных точек круга. Второе же включает рассмотрение жизни своей во всех ее частях и делах. Одно из них имеет прямое отношение к вере и молитве — церковь, другие — косвенное, одно — близкое, другие — отдаленное, но не должно быть ничего, что было бы совсем мертво, то есть не имело, так сказать, религиозного коэффициента. Можно при этом заглядывать в будущее, приготовлять себя к отданию воле Божией.
Что касается центральной болевой, т. е. самой живой точки в вере, которая более всего приковывает внимание, то и для меня это не столько распятие само по себе, которое есть уже свершение, сколько гефсиманская ночь, оставленность всеми и богооставленность, испытание веры, а с другой стороны — «не рыдай Мене, Мати», то есть убиенность: Христос, страждущий от Своего человечества и тем страждущий в человечестве. Из этой точки теперь исходят мои религиозные борения. Но вместе и всегда — свет Преображения и Воскресения, который немерцающе светит в христианской душе во тьме. Русь проходит чрез ночь пред распятием. Муки нравственные сильнее мук телесных и даже физической смерти. Но без смерти нет воскресения. В России совершается воскресение Христа в Своем челочечестве, из мертвых.
Затем ты совопросничаешь, например, о магометанах. Конечно, до Бога доходит всякая искренняя к Нему молитва, хотя есть разница между христианской молитвой ко Христу и магометанской к Аллаху: небо дальше там. В Деяниях Апостолов см. обращение Корнилия, гл. I0. Думаю, что сюда же относятся искренние и чистые коммунисты, которые соблазняются безбожным, человеческим добром и не ищут своего. Но зачем спрашивать об этом? Конечно, они являются укором для нашей теплохладности и себялюбия, но в них есть ведь и ложное вдохновение сатанинское; когда бес был изгнан Христом, то бесноватый лежал, как мертвый, после прежних своих исступлений! Быт. 3,22 имеет смысл онтологический. Бог не дает человеку окончательного мироутверждения, чего хочет сатана: миробожия и бессмертия и увековечения этого состояния. Трагизм смерти и вообще внерайского бытия своей неустойчивостью и дисгармонией говорит человеку о небе, об его небесном жилище.
Я не помню записей в <...>, но и теперь моя молитва почему-то горячей о не ведающих Господа, по ослеплению, по лишенности своей, — дети не крещеные и воспитанные без веры!
Слушал доклад о Москве — в общем известная уже картина удушения церкви, однако с симптомами не угасающей духовной жизни. Подробности лично. Мучаюсь и изнемогаю сейчас от своего бессилия сказать о русской беде церковной на международной конференции. Я там немотствую, бессилен найти слова, и это тяжкие часы. Может быть, и язык. Кое-что набросал.
Вчера получил твое еще вольно-поэтическое письмо. Да, сейчас нельзя молиться, не думая о них и не молясь за них (вместо них?). Ведь Господь не отвергает, как дерзость, это «вместо», тем более, что мы все связаны единством вины. Есть гордость фарисейская, избранных из избранного народа, и есть любовь ап. Павла, который бы хотел быть отлученным. Бог и любовь к Нему — превыше всего человеческого, — первая заповедь, но вторая заповедь — люби ближнего — дает такой обертон: не могу молить о своем спасении без них. Если бы наша молитва была пламенна и дерзновенна, мы в ней находили бы ответ о смысле происходящего. Боже, спаси русский народ!
======================================
Среда, 9 (22) апреля 1931 г.
St Luke’s vicarage, Tavistock Road № 11
Дорогая Юля!
Когда я пишу эти строки, думаю, что Н.А. уже нет в живых и, может быть, именно сегодня его предают земле. Да упокоит Господь его мятущуюся душу, которую Он взыскал Своею милостию и благодатию и дал ему поистине христианскую кончину. В последнем твоем письме изображается уже агония — когда еще умирает тело, а земная жизнь души уже прекратилась, и происходит таинственный и страшный процесс разлучения души с телом. Господь судил, чтобы меня не было в эти дни и часы около тебя, и вы одни с Катей их изживали. Господь судил, что и последнее расставание совершается в мое отсутствие. В моем сердце, конечно, больно отозвался твой стон в последнем письме, что если бы я был здесь, все было бы иначе (?). Но я никогда не предполагал и никак бы не мог приехать даже в четверг (о котором ты пишешь) и не ранее пятницы, когда все равно уже поздно. Вижу в этом и суд Божий над собой: я слишком много, а, главное, страстно судил его при жизни и тем грешил против него и, конечно, против себя. Я считаю за особую милость Божию, что он допустил меня совершить над ним таинство елеосвящения (и этот елей от меня вы, надеюсь, влили в гроб как мое напутствие; а если и нет, то это было наше церковное примирение, которое завершилось любовно-христианским отношением в последние дни). Уезжая, как ты помнишь, я попросил у него прощения и расстался с ним примиренный этим. Но, конечно, нам недоступны судьбины Божии (мне, по грехам моим, не дано было быть при кончине папы и мамы). Мне было бы даже трудно самому его погребать, потому что я слишком близко связан со всеми вами, а близкие только в случае исключительной необходимости сами совершают отпевание. Конечно, это слабое утешение. Да укрепит и утешит вас обеих Господь в эти торжественные дни. Верю, что последние дни его были озарены таким нездешним светом по молитвам Л. Н. и отошедших чад ее, но и твоим подвигом и молитвами, как и сам он это чувствовал. Ты несла последние годы подвиг ухода за ним самоотверженно и, главное, непрерывно, терпеливо и твердо. Ты окружила его жизнь заботой и насколько возможно успокоила его. И Бог дал ему скончаться, как он этого желал и как это казалось столь трудным — на руках вас обеих. Ты можешь расстаться с ним в этой жизни, во всяком случае, с чувством исполненного долга. А все те неизбежные между людьми мелочи и трения должны быть отнесены на счет человеческой немощи. Когда я вернусь, мы будем вместе молиться на его могиле, я буду служить на 9-й день. Катя, вероятно, уезжает, если не уехала. Шлю ей свою любовь и благословение. Странники на этой земле ищут своего пути обычно, кружась в разных противоположных направлениях до тех пор, пока не дано им единое на потребу, которое так близко и просто. Твой папа метался в жизни в разные стороны, но неугомонно искал и жил, и ему было дано. Господь милосердый да упокоит его душу и нас помилует. Да не будет в тебе горечи, что не даешь телеграмму (я теперь вижу, что это была ошибка и греховное самосбережение с моей стороны, которое в таких случаях обычно постыдно). Все равно я не мог бы отсюда вырваться. Обо мне расскажет Ася.
