И. М. Концевичъ - Оптина пустынь и ее время
А сонь такъ и остался ему не разсказаннымъ; да что его было и разсказывать, когда онъ самъ собою разсказался въ лицахъ! И съ техъ поръ и до самой кончины великаго нашего Старца, я помысламъ вражшмъ объ уходе изъ Оптиной не давалъ воли».
«Батюшка», обратился къ о. iакову слушатель его повествовашя, «ну, а после о. Амвроая къ кому вы прибегаете со своими скорбями и помыслами?» «Куда теперь ходить убогому iакову?» — ответилъ онъ на этотъ вопросъ, «храмъ Божш да келья, — только и есть у слепого две привычныя дороги, по которымъ онъ ходитъ съ палочкой и не спотыкается. А въ болыпихъ скорбяхъ Самъ Богъ не оставляетъ Своею милостью. Было это, скажу я вамъ, осенью позапрошлаго года. Въ моей монашеской жизни совершилось нечто, что крайне разстроило весь мой духовный миръ. Въ крайнемъ смугцеши, даже въ гневе, провелъ этотъ день, когда мне эта скорбь приключилась, и въ такомъ состоянш духа достигъ я время совершешя своего келейнаго правила. Прибизительно въ девять часовъ вечера того памятнаго дня, ни мало не успокоившись и не умиротворившись, я безъ всякаго чувства, только лишь по 36–летней привычке, надЬлъ на себя полуманттю, взялъ въ руки четки и сталъ на молитву въ святомъ углу, передъ образницей. Къ тому времени, когда со мной случилась эта скорбь, я уже почти совсЬмъ ослепъ могъ видеть только дневной светъ, а предметовъ уже не виделъ… Такъ, вотъ, сталъ я на молитву, чтобы совершить свое правило, хочу собраться съ мыслями, хочу привести себя въ молитвенное настроеше, но чувствую, что никакая молитва мне не идетъ и не пойдетъ на умъ. Настроеше моего духа было, приблизительно, такое же, какъ тогда, двадцать пять летъ тому назадъ о чемъ я вамъ только что разсказывалъ. Но тогда живъ былъ еще о.
Амвросш, думалъ я, старецъ мой отъ дня моего поступлешя въ обитель, ему была дана власть надо мной, а теперь я и убогъ и совершенно одинокъ духовно — что мне делать? Оставалось одно: изливать свои гневныя чувства въ жестокихъ словахъ негодовашя, что я и дЬлалъ. Укорялъ я себя въ этомъ всячески, но остановить своего гнева не могъ.
И, вотъ, совершилось тутъ со мною нечто странное и необычайное: стоялъ я передъ образами, перебирая левой рукой четки, и внезапно увиделъ какой–то необыкновенный ослепительный светъ. Глазамъ моимъ представился ярко освещенный этимъ светомъ цветугцш лугъ. И вижу я, что иду по этому лугу самъ, и трепещетъ мое сердце отъ прилива неизведаннаго еще мною сладкаго чувства мира души, радости, совершеннейшаго покоя и восхищешя отъ красоты и этого света и этого неизобразимо–прекраснаго луга. И когда я въ восторге сердечномъ созерцалъ всю радость и счастье неземной красоты этой, глазамъ моимъ въ конце луга представилась невероятно крутая, высочайшая, совсемъ отвесная гора. И пожелало мое сердце подняться на самую вершину горы этой, но я не далъ воли своему желашю, сказавъ себе, что человеческими усилiями не преодолеть страшной крутизны этой. И какъ я только помыслилъ, въ то же мгновеше очутился на вершине горы, и изъ вида моего пропалъ тотъ прекрасный лугъ, по которому я шелъ, а съ горы мне открылось иное зрелище: насколько могъ обнять мой взоръ, открывшееся передо мной пространство, оно все было покрыто чудной рощей, красоты столь же неизобразимой человеческимъ языкомъ, сколь и виденный раннее лугъ. И по роще этой были разсеяны храмы разной архитектуры и величины, начиная отъ обширныхъ и величественныхъ соборовъ и кончая маленькими часовнями, даже памятниками, увенчанными крестами. Все это сiяло отъ блеска того же яркаго, ослепительнаго света, при появленш котораго предстало восхищеннымъ глазамъ моимъ это зрелище. Дивясь великолетю этому, иду по горе и вижу, что предо мною вьется, прихотливо изгибаясь, узкая горная тропинка. И говорить мне внутреннее чувство сердца моего: тебе эта тропинка хорошо знакома, — иди по ней смело, не заблудишься! — Я иду и, вдругъ, на одномъ изъ поворотовъ вижу: сидитъ на камне незнакомый мне благообразный старецъ — такихъ на иконахъ пишутъ. Я подхожу и спрашиваю:
«Батюшка, благословите мне сказать, что это за удивительная такая роща и что это за храмы?»
«Это», — ответилъ мне старецъ, — «обители Царя Небеснаго, ихже уготова Господь любящимъ Его».
И когда говорилъ со мною старецъ, я увиделъ, что изъ всехъ этихъ храмовъ ближе всехъ стоитъ ко мне въ этой дивной роще великолепный, огромныхъ размеровъ храмъ, весь залитый аяшемъ дневного света. Я спросилъ старца: «Чей это, батюшка, храмъ?»
«Этотъ храмъ», ответилъ онъ мне, «Оптинскаго старца Амвроая».
Въ это мгновеше я почувствовалъ, что изъ рукъ моихъ выпали четки и, падая, ударили меня по ногЬ.
Я очнулся.
И, какъ сталъ я въ 9 часовъ на молитву, въ томъ же положенш я и очнулся отъ бывшаго мне видешя: стою въ полумангш предъ своими иконами, только стенные часы мои мерно постукиваютъ маятникомъ. Заблаговестили къ заутрени: былъ часъ по полуночи.
ВидЬше мое продолжалось, такимъ образомъ, четыре часа. И отпала отъ меня всякая скорбь, и со слезами возблагодарилъ я Господа, утешившаго меня за молитвы, того приснопамятнаго, чей храмъ въ обителяхъ Царя Небеснаго стоялъ ко мне ближе всехъ остальныхъ виденныхъ мною храмовъ.
Но далеко не всемъ давалось видеть старца Амвроая во время его жизни въ ореоле его святости и понимать все его действiя, какъ совершаемая по наиттю Свыше. Требовалась духовная воспршмчивость. Но вотъ несколько разсказовъ техъ лицъ, которыя сподобились видеть старца въ состояши благодатнаго озарешя.
«Отецъ Амвросш не любилъ молиться на виду. Келейникъ, читавшш правило, долженъ былъ стоять въ другой комнате. Читали молебный канонъ Богородице. Одинъ изъ скитскихъ ¡еромонаховъ решился въ это время подойти къ Батюшке. Глаза о. Амвроая были устремлены на небо, лицо аяло радостью, яркое аяше почило на немъ, такъ что этотъ свягценноинокъ не могъ его вынести.
Такте случаи, когда исполненное дивной доброты лицо старца, чудесно преображалось, озаряясь благодатнымъ светомъ, почти всегда происходили въ утренше часы во время, или после его молитвеннаго правила.
Однажды Старецъ съ вечера назначилъ пршти къ себе двумъ супругамъ, имевшимъ до него важное дело, въ тотъ часъ утра, когда онъ не начиналъ еще npieMa. Они вошли къ нему въ келлiю. Старецъ сидЬлъ на постеле въ беломъ монашескомъ балахоне и въ шапочке. Въ рукахъ у него были четки. Лицо его преобразилось. Оно особенно какъ–то просветлело, и все въ келлш его приняло видъ какой–то торжественности. Притттедттле почувствовали трепетъ, и вместе съ темъ ихъ охватило невыразимое счастье. Они не могли промолвить слова, и долго стояли въ забытьи, созерцая ликъ старца. Вокругъ было тихо и Батюшка молчалъ. Они подошли подъ благословеше. Онъ безмолвно осЬнилъ ихъ крестиымъ знамешемъ. Они еще разъ окинули взоромъ эту картину, чтобы навсегда сохранить ее въ сердце. Старецъ все съ темъ же преображеннымъ ликомъ былъ погруженъ въ созерцаше. Такъ они и вышли отъ него, не сказавъ ни слова.
Другой случай. Пришелъ, по обычаю, къ Старцу, въ конце утренняго правила его письмоводитель скитскш iеромонахъ Венедикта. Старецъ, отслушавъ правило, сЬлъ на свою кровать. О. Венедикта подходитъ подъ благословеше, и къ великому своему удивлешю, видита лицо Старца светящимся. Но лишь только онъ получилъ благословеше, какъ этотъ дивный света скрылся.
Спустя немного времени, о. Венедикта опять подошелъ къ Старцу, когда уже тотъ находился въ другой келье и занимался съ народомъ, и въ простоте своей спросилъ: «Или вы, Батюшка, видели какое видьте?» Старецъ не сказалъ ему ни слова, только слегка стукнулъ по голове его рукой: знакъ старческаго благоволешя.
Еще разсказъ вышеупомянутаго о. игумена Марка. «Въ бытность Старца въ Шамординской обители», пишетъ онъ, «однажды на Страстной неделе я, какъ готовившш къ причасттю Божественныхъ Таинъ, вхожу къ нему въ келью для исповеди, и къ изумлешю моему вижу на его лице полную сосредоточенность, глубокое внимаше къ чему–то имъ созерцаемому и трепетное благоговеше. Лицо его при этомъ было покрыто радостнымъ румянцемъ. УвидЬвъ cié, я поддался обратно изъ кельи, я только спустя некоторое время, вошелъ къ старцу»., А Шамординсия монахини сказываютъ, что имъ нередко приходилось видеть лицо Старца прославленнымъ неземною славою.
Преданная духовная дочь записала следующее:
«Батюшка говорилъ съ кЬмъ–то въ толпе, и смотрелъ прямо на кого–то. Вдругъ я вижу, изъ глазъ его, на кого–то устремленныхъ, вышли два луча, какъ бы солнечныхъ. Я замерла на месте. И все время такъ было, пока Старецъ смотрелъ на кого–то».
«Въ келье его горели лампадки и маленькая восковая свечка на столике. Читать мне по записке было темно и некогда. Я сказала, что припомнила, и то спеша, а затемъ прибавила: «Батюшка, что сказать вамъ еще? Въ чемъ покаяться? — забыла». Старецъ упрекнулъ меня въ этомъ. Но вдругъ онъ всталъ съ постели, на которой лежалъ. СдЬлавъ два шага, онъ очутился на середине своей келлш. Я невольно на коленяхъ повернулась за нимъ. Старецъ выпрямился во весь свой ростъ; поднялъ голову и воздЬлъ свои руки кверху, какъ бы въ молитвенномъ положенш. Мне представилось въ это время, что стопы его отделились отъ пола. Я смотрела на освещенную его голову и лицо. Помню, что потолка въ келье какъ будто не было, онъ разошелся, а голова Старца, какъ бы ушла вверхъ. Это мне ясно представлялось. Черезъ минуту Батюшка наклонился надо мной, изумленной видённымъ, и, перекрестивъ меня, сказалъ следуюгщя слова: «Помни, вотъ до чего можетъ довести покаяше. Ступай». Я вышла отъ него шатаясь и всю ночь проплакала о своемъ неразумш и нерадЬнш. Утромъ намъ подали лошадей и мы уехали. При жизни старца я никому не смела разсказать этого. Онъ мне разъ навсегда запретилъ говорить о подобныхъ случаяхъ, сказавъ съ угрозою: «А то лишишься моей помощи и благодати».
