Георгий Флоровский - Византийские Отцы V-VIII веков
Аскетическая книга преподобного Исаака (в рукописях обычно без особого заглавия) только недавно стала доступна в сирийском подлиннике (кажется, еще не в полном своем составе). До тех пор был известен только греческий перевод (и притом с арабского), сделанный в лавре преподобного Саввы, вероятно, в ІХ-м веке. Этот перевод часто неточен, и самый порядок глав или статей здесь изменен. В сирийском тексте меньше порядка, больше непосредственности. Эго скорее сборник отрывков или набросков, нежели цельная книга. И это больше соответствует замыслу автора, даже не записывавшего, но диктовавшего свои духовные размышления… И сила их не в логическом развитии мысли, но в яркости созерцаний, в глубине прозрений… Писал преподобный Исаак не для новоначальных, скорее для преуспевших. Больше всего говорит он о последних и высших ступенях духовного подвига, о пределах духовного пути…
2. Три этапа или момента можно различить в духовном процессе: покаяние, очищение, совершенство… Раскаяние в грехах, очищение от страстей, и совершение в любви и восторге… Так расчленяет духовный путь сам преподобный.
Покаяние есть матерь жизни. Это есть высший дар для человека, «высшая благодать», — возможность обращения и возврата, «дверь милости». Покаяние есть «вторая благодать» (после крещения), «второе возрождение от Бога». И вместе с тем это не только момент, но и постоянный мотив подлинной жизни. Ибо никто еще не выше искушений, и покаяние никогда не может быть окончательным. «Покаяние всегда подобает, всем грешникам и праведникам, кто ищет спасения. И нет предела усовершению, так что и совершенство самих совершенных есть собственно несовершенство. Потому до самой смерти нет пределов для покаяния, ни во времени, ни в делах». Всегда следует «остерегаться собственной своей свободы…» Покаяние есть некий трепет души пред вратами рая: как вниду я в сей неизреченный вход?. Именно плач и покаяние пролагают путь к истинной радости и утешению. «Ибо от плача приходит человек к душевной чистоте…» И ради покаяния инок уходит в уединение, избирает безмолвие, отрекается от мира, отделяется от людей, избегает многолюдства… Безмолвие и покаяние неразрывно связаны между собою. Безмолвие ищет уединения. И уединение есть одиночество души пред лицом Божиим. «Блажен, кто удалился от мира и от тьмы его, и внимает себе одному»… Отшельничество есть прежде всего внутренний исход или отшествие от мира. Это есть прежде всего внутренняя установка души («обнажиться и выйти из мира»). И мир есть тоже некая внутренняя реальность. «С умозрительной точки зрения мир есть имя собирательное, охватывающее все то, что называется страстью» (τά πάθη). Мир слагается из страстей, как из своих составных элементов. «Страсти суть части преемственного течения мира, и где прекращаются страсти, там мир останавливается в своем преемстве… Где страсти прекращают свое течение, там мир умирает…» Ибо человек выходит из связей мира… «Короче сказать, мир есть плотское устроение и мудрование плоти». И выход из мира есть прежде всего новая установка ума. Мир есть рассеянность и рассеяние, течение страстей. И отречение от мира есть сосредоточенность, собирание и собранность, крепость и твердость, или постоянство души. «Страсти есть нечто придаточное», вторичное, — душа по природе своей бесстрастна, и уже вовлекается в кружение страстей, сама себя в них вводит; и тогда «бывает уже вне своего естества». Страсть есть новое исступление, выпадение души из своего «первобытного чина». Тогда душа вовлекается в мир… И может выйти из него. Это есть для нее возвращение к себе, — и освобождение «от законов» (т. е. от необходимости мира)… Покаяние и есть этот постоянный исход, изменение образа мысли (μετανоία), новая установка ума или мысли.
С миром человек связан чрез чувства, чрез чувственные впечатления, — не столько чрез самое тело, сколько чрез чувственность. В этой подвластности чувственным впечатлениям нечистота души; в живости чувственных впечатлений — смерть и мертвенность сердца. Чувственные образы слепят душевное зрение, мешают подлинному видению, — страсти сожигают ведение души. И потому очищение души заключается в преодолении и даже погашении (или «замыкании») чувств. Тогда становится возможным подлинное и достоверное видение. Душа прозирает в истинный мир, и сама в этом прозрении прозревает. Так повторяется у преподобного Исаака платонический мотив. Мир есть обман чувств. И не чрез чувства осуществляется подлинное знание. Чувственное восприятие есть скорее нечто противоестественное… «Естественное состояние души есть ведение (гнозис) Божиих тварей, чувственных и мысленных… Противоестественное состояние есть движение души в мятущихся страстями…» Ибо подлинную достоверность имеет только познание твари в ее сущих основаниях, — познание существующего, именно как Божией твари, «духовное ведение» о ней, т. е. созерцание Божией мудрости, действуемой в творении, — «ощущение Божественных тайн, сокровенных в вещах и в их причинах…» Подлинным может быть только познание подлинного, — т. е. познание того, что подлинно в вещах, что подлинно есть (это снова платонический мотив). Отречение от мира и есть в познании прежде всего отвлечение от всего преходящего и «случайного» (не-естественного) в вещах, — и прозрение в непреходящее. Выход из мнимого мира выход из самозабвения в мнимом, — и потому нахождение самого себя. В этом смысл очищения («кафарзис»)… «Безмолвие умерщвляет внешние чувства и воскрешает внутренние движения». В этом его очистительная сила и смысл… В безмолвии начинается подлинное познание (или «ведение», гнозис). «И келлия безмолвника есть та расселина в скале, где Господь говорил к Моисею…» В познании есть свои ступени. Первая ступень есть плотское познание, «голое ведение», замкнутое в бывании. Это — ложная и опасная ступень. И нужно с нее сойти. На второй ступени человек занят душевными пожеланиями и помышлениями, и узнает, что такое самое естество души. Он постигает тогда премудрость и промысл в строении и течении вещей. Но и этого мало. Только на третьей ступени человек обретает духовность, и ведение становится духовным, возносится над всем земным. «Теперь может оно взлетать в область бесплотных, касаться глубин неосязаемого моря, — умопредставляя Божественные и чудесные действия промысла в естестве существ чувственных и мысленных, — и исследует духовные тайны, постижимые мыслию тонкой и простой…» Нужно помнить: все время речь идет о познании мира. И есть еще высшая ступень, когда превышается мера естества, — ум очищается наитием Духа, и восхищается к Божественному созерцанию. Но это уже нечто большее и иное, не только гнозис. Это уже начало совершенства… «Лествица оного Царствия внутри тебя, она сокрыта в душе твоей. В самом себе погрузись глубже греха, и найдешь там восхождения, по которым сможешь восходить…»
Преподобный Исаак настойчиво говорит о свободе. Свобода есть источник и некое распутье добра и зла. Зло осуществилось через свободу. И добро не может осуществляться иначе, как через свободу, т. е. через упражнение и подвиг. И сам Бог действует на душу «в таинстве свободы». Жизнь будущего века есть «отечество свободы…» Подвиг возможен только чрез свободу, но и свобода возможна только чрез подвиг, — осуществляется и закрепляется именно в подвиге. Подвиг есть борьба и непреклонность воли. Борьба попускается Богом ради испытания. И всякая слабость и неправда обличается падением. «Ибо Господь всемощен и крепче всех, и всегда бывает победителем в смертном теле, когда идет вместе с подвижниками на брань. И если бывают они побеждены, то явно, что побеждаются без Него. Это значит, что неразумием своего произволения они обнажили себя от Бога…» Это значит, что погасла в них ревность, ослабела решимость… И снова нужно смирением и отречением стяжать Божию милость… Сила Божия открывается всегда только чрез искание человека… «Мир этот есть состязание, и время это есть время борьбы…» И блажен, кто не усыпает во все время пути, до пристани смертной…
3. Движущая сила подвига есть молитва, и от молитвы рождается и разгорается любовь. Преподобный Исаак определяет молитву очень широко: это есть «всякая беседа, совершаемая втайне (внутренне), и всякое попечение доброго ума о Боге, и всякое размышление о духовном…» Иначе сказать, всякое предстояние пред Богом, — и в мысли, и в деле, и в слове… И задача подвига в том, чтобы молитва стала непрестанной, чтобы всегда молиться, т. е. бодрствовать и сознательно предстоять Богу. Это подается от Духа. Потому непрестанная молитва и есть признак совершенства, — и показывает, что человек «взошел уже на высоту всех добродетелей и соделался обителью Духа Святого». Ибо только силою Духа возможно такое постоянство… Это — вершина молитвы и почти уже не молитва… Молитва начинается прошением, — «есть прошение и попечение о чем-нибудь». Но прежде всего, это есть движение души, всецелое ее устремление к Богу, — в этом теоцентризм молитвы. Можно сказать, молитва есть теоцентрическое устроение души, — в истинной молитве «созерцание ума устремлено к одному Богу; к Нему устремляет ум все свои движения…» Однако, именно в этой динамичности или тоничности молитвы (молитвенный «тонос» души) — ее ограниченность. Ибо, «когда ум в движении, он еще в душевной области». Это еще низший и предварительный план, — еще не достигнут уровень духовный. «И, как скоро вступает в эту область (духовную), прекращается и молитва». Прекращается движение, активность или напряженность. Наступает неизреченный мир и покой. «Все молитвенное прекращается, наступает некое созерцание, — и не молитвою молится ум…» И все таки можно к этому высшему состоянию прилагать имя молитвы, — ибо оно есть плод и предел молитвы, к которому весь молитвенный порыв стремится. «Преклоняющаяся молитва» (т. е. просительная, а, след., еще чем-то озабоченная) есть необходимое предварение молитвы духовной. Строго говоря, это есть стяжание молитвы, восхождение к молитве… И это есть подвиг, дело свободы. А затем внезапно открывается в душе действие Духа. «Душевные движения, по строгой своей непорочности и чистоте, становятся причастными действиям Духа. И этого сподобляется один из многих, ибо это есть таинство будущего состояния и жизни. Ибо душа возносится, и естество остается недейственным, без всякого движения и памятования о здешнем». Это есть некое исступление или восторжение души, силою Духа, — или экстаз. Это есть «молчание ума», — и «молчание есть таинство будущего века». Это есть покой созерцания, и он выше всякого делания. Это есть уже откровение Божие в чистом уме. В нем уже предображается Царствие Божие, — и новое небо: свет и Дух… «Ибо святые в будущем веке, когда их ум поглощен Духом, не молением молятся, но с изумлением водворяются в радостотворной славе. Так бывает и с нами. Как скоро ум сподобится ощутить будущее блаженство, забывает он и сам себя, и все здешнее, и не имеет уже в себе движения к чему-либо… И отъемлется свобода, и ум путеводится, а не путеводит…» Душа в непостижимом единстве уподобляется Богу и озаряется высшим светом (срв. Ареопагитики). Но дар подается в ответ на подвиг, обычно во время молитвенного стояния, когда душа бывает в особенности собрана и сосредоточена, и готовится внимать Богу. Когда бдит она у царских врат… Так и на высотах не отменяется синергизм подвига и дара, свободы и благодати… Но останавливается искание, когда приходит Домовладыка…
