Диакон Андрей Кураев - Ответы на вопросы православной молодёжи

— У Владимира Путина есть задатки самодержца?

— Задатки-то есть. Но беда в том, что передавая власть Путину, Ельцин сказал, что больше всего ценит в нем верность однажды избранному курсу. И речь шла о курсе, избранном до Путина и без его участия.

— Но зато новый президент России — настоящий православный христианин. Вас это разве не вдохновляет?

— Когда я вижу внешнее проявление его веры, иногда это радует. Помню, Путину на сабантуе, в Казани, предложили залезть головой в таз с молоком. Он снял рубашку, и тут выяснилось, что у нашего президента есть нательный крестик. Навряд ли он надел его специально для телекамер… Я порадовался, конечно.

Но с другой стороны при встречах с разными людьми, теми, от кого зависит принятие важных решений или кто их сам принимает — политиками, бизнесменами — я ко всем пристаю с одним простым вопросом: скажите, а что хорошего сделал для России Путин? Всем известно, что именно Гайдар разрабатывает Путину экономическую линию и стратегию. Ладно, пусть экспериментируют дальше — я не экономист, в конце концов. Но кто-нибудь может мне назвать ситуацию, когда бы интересы Запада требовали одного, а интересы России другого, и нашему президенту на самом деле удалось бы, вопреки этому требованию, отстоять (не просто заявить, а именно в конце концов отстоять) свой интерес, интерес России? Я такого случая не знаю. Надеюсь, причина во мне, в ограниченности моей информации, а не в президенте.

Я также не знаю, есть ли православная мотивация в действиях Путина.

Главный ведь вопрос не в том, ходит ли он в храм или нет, а в том — есть ли для него духовная православная составляющая при принятии решений.

Второй вопрос — отстаивает ли интересы Церкви, когда решаются, например, вопросы российско-украинских отношений или отношений России и Прибалтики. Мне неизвестны случаи, когда президенты России, нынешний или прошлый, вопрос, к примеру, газовых долгов Украины, связывали со статусом русского языка на Украине или будущего храмов Московской Патриархии..

Верующий человек всегда помнит о Боге и о Церкви. Его глаза могут смотреть в любую сторону, он может решать какие угодно проблемы, но частичкой своего сознания он всегда помнит, что он не весь з д е с ь, в этой шахматной клеточке, он не ее пленник, есть еще и другая реальность. Я не могу сказать, наблюдая за словами и делами Путина, что он производит впечатление человека, у которого уже есть вот это боковое зрение.

— Как по-вашему: в последние два года русской церкви стало легче?

— В путинский период стало легче, а, значит, вскоре станет труднее. Когда в девяностые годы Россия была фактически оккупирована сектами — церковь зашевелилась, началась какая-то активность, писались и распространялись хорошие книжки… Сейчас, когда, как кажется, потоку сект поставлен заслон, и первые лица государства при удобном и неудобном случае напоминают о своем православии, — снова наблюдается неприятная расслабленность.

— А какое время было благотворнее в нравственном отношении — семидесятые, то есть сумерки империи, или все-таки девяностые с их беспределом и свободой?

— Свои бездны были везде… Советский Союз мог бы по-китайски переродиться в нормальную империю — наиболее органичную для России форму бытования, — если бы не Михаил Андреевич Суслов с его марксистской упертостью и мертвенной скукой, которая помешала России переварить марксизм в нормальную государственническую идеологию… Но в любом случае я бы не хотел вернуться туда. Мне интересно жить сегодня.

— Скажите, Вы знакомы с организацией «Идущие вместе», если да, как вы относитесь к их деятельности?

— Я кошка, которая гуляет сама по себе, и ни с кем вместе не ходит.

— Я спросил про них, потому что они пробуют реанимировать цензуру. Считаете ли Вы, что определенные произведения культуры необходимо запретить?

— Сама по себе эта идея меня не травмирует. Элементарная нравственная цензура вполне может быть.

— А кто тогда будет цензором?

— Начнем с того, что цензура у нас есть. Каждый раз, когда наши горе-демократы говорят, что не надо никакой цензуры — они хотят сказать, что цензорами будем лично мы. Когда они говорят, что журналистика должна быть независимой — они подразумевают, что это они будут делать свою газету и диктовать свои условия. Нет более жестких цензоров, чем наши демократы. Николай Лосский точно сказал о Бердяеве, чтот тот «был просто одержим мракобесием свободы» [149]. А в 1935 г. в Париже диспут по поводу софиологи закончился тем, что Борис Вышеславцев просто избил Максима Ковалевского, одного из единомышленников В. Лосского и оппонента Булгакова[150].

«Мракобесие свободы» — черта, присущая и тем московским демократические приходы, где служат духовные потомки отца Александра Меня. На словах они на себе тельняшки-рясы рвут: «мы либералы-демократы». Но мои книги они никогда не пускают к себе — я не из их гнезда. Также и в прессе — есть совершенно определенные телепередачи, где я никогда не смогу появиться. Там совершенно четкая установка: найдите другого батюшку, тупенького какого-нибудь или там косноязычного, чтобы создал соответствующий имидж православию.

В 1999 году молоденькая журналистка из газеты «Сегодня» взяла у меня интервью о Пасхе. Материал должен был появиться в Великую Субботу. Утром в пятницу отправляю ей по электронной почте правленый текст интервью. В середине дня она звонит мне и говорит, что все хорошо, материал пошел. Утром в субботу раскрываю газету. Интервью нет. Но мой текст есть. Он объедиен в статью, а под статьей стоит фамилия журналистки. Мое имя не упоминается. Звоню ей. Девушка чуть не в слезах говорит: понимаете, в последнюю минуту редактору позвонил Гусинский и потребовал, чтобы Вашего имени в нашей газете не было…

По мне же — пусть цензура будет открытой, гласной, как в царские времена было, когда в каждой книге указывалось: кто цензор. Не анонимно, а вполне конкретно ставилась на титуле фамилия цензора, и он нес ответственность за эту цензуру.

Пока же цензуры нет, а дурь на книжных прилавках уже есть, то в этих условиях часто приходится идти на личные неприятности и говорить резкие вещи об уже растиражированных чьих-то суевериях.

— Отец Андрей, вам приходилось встречать во властных структурах людей, верующих искренне и глубоко?

— Вот-вот: они тоже — люди. И все человеческое бывает в них, в том числе и покаяние, и молитва. Я помню как в 91 году на одной из первых патриарших служб в Кремле Иван Силаев, председатель правительства России, после службы зашел в алтарь — поздравить Патриарха с праздником. Я стоял рядом и все слышал. Другие политики подходили, говорили дежурные поздравительные слова и уходили. А Силаев вроде бы формальный поцелуй с Патриархом использовал для того, чтобы шепнуть ему: «Ваше Святейшество, помолитесь обо мне». Это было сказано по ту сторону иконостаса, не было тележурналистов — это была действительно личная просьба.

— Представитель президента России по Центральному федеральному округу Георгий Полтавченко, бывший генерал КГБ, демонстрирует просто отчаянную влюбленность в православие и патриарха. По-вашему, искренне?

— Наше личное общение (мы паломничали в Иерусалим перед Пасхой 2003 года) было слишком кратким, чтобы понять, насколько искренни его симпатии к Православию. Во всяком случае мне стало понятно, что у нас есть некоторые общие антипатии. И глаза у него хорошие. Мне кажется, что он производит ощущение случайно зашедшего «чужака» не в Церкви, а во власти.

— А Вы верите в подобные перерождения, когда генералы КГБ или чего-то еще, министры, губернаторы и иже с ними вдруг становятся верующими людьми и рьяно берутся за исполнение православного долга?

— Такое возможно. Тем более, что это происходит не во II или III веке, а в XXI. Значит, христианство перестало быть только верой. Стало еще и национально-культурной традицией. Сегодня в нашу церковь приходят двумя путями.

Одни люди приходят потому, что искали истину. Они искали Небо, а войдя в Церковь, кроме неба обрели еще и землю — почву под ногами. Они искали истину, а нашли свою родину. До крещения история и культура России казалась им (и мне) скопищем несуразностей и ошибок. Но принятие Евангелия дало возможность стать единомысленным с Андреем Рублевым и Достоевским…

Мое вхождение в Церковь стало двойным обретением: я не только небо над головой нашел, но и землю под ногами — а начал ощущать историю. Историю своей страны, народа, языка, Церкви… До этого я был воспитан в советском духе; история начинается только сейчас, и даже не сейчас, а с XXI века: любой подросток 60-70-х годов мечтал дожить до 2000-го года — там такое начнется!.. Если не коммунизм, то космическая одиссея — точно. И лишь после крещения я смог внимательным и понимающим взглядом посмотреть в прошлое и радостно содрогнуться — расслышав слова молитвы — «Боже отцов наших!»..