Василий Сергеев - Янычары

А там тем временем братья Хасан-Хамза и Хусейн-Хамза убили ханского гонца, который, остановясь в их доме и напившись вина, вознамерился обесчестить их сестру. Поистине, лучше надеть на себя петлю, чем терпеть такой позор, – заявили они при этом. И правитель Хорасана Ала уд-Дин Мухаммед потребовал доставить Хасана и Хусейна к нему в Термез на суд, но братья медлили, да и какой мусульманин на их месте не задумался бы!

Между тем из Кермана прибыл Абдурраззак, полюбопытствовал о причине суматохи и, узнав ее, воскликнул: «Правоверные! Поддержим Хасана и Хусейна! Это люди честные и мужественные!» И призыв его не остался без ответа в сердцах мусульман. Ибо даже в чистых сердцах людей, не грешных никакими грехами, зрело возмущение ханской политикой. Они не желали платить невесть куда уходящие налоги! И вот, созрев, возмущение это перехлестнуло через край.

Посланные Ала уд-Дина Мухаммеда вернулись с пустыми руками и рассказом о мятеже. Правитель отправил воинский отряд – схватить и убийц, и человека, который осмелился их защищать. Абдурраззак же, собрав джетэ, то есть толпу молодых смельчаков, считавших себя подобными Рустаму, готовился к появлению войск. Они явились; слово за слово – и кинжалы сами вырвались из ножен. Кто-то был убит, кто-то убежал. Абдурраззак, призвав Хасана и Хусейна, обратился к жителям городка: «Наступили для нас тревожные обстоятельства, но, клянусь Аллахом, мужчина всегда должен чувствовать свою голову как бы уже отделенной от тела и прибитой к воротам города (сар ба дар), и тогда у него меньше шансов погибнуть; а если он и гибнет, то как мужчина».

Так начиналось это движение; но многие его участники вскоре стали членами братства хасанийя, то есть мюридами шейха Хасана Джури; так случилось и с Абдурраззаком, и с Хасаном, и с Хусейном.

– Аллах, поистине, не терпит несправедливости! – с такими словами Хасан Джури, худой и совершенно седой старец с дрожащими руками и неожиданно высоким, пронзительным голосом, обратился к новым своим ученикам. – Но справедливо ли устроен мир, в котором у одних есть все: гаремы и табуны лошадей, дворцы и дамасская сталь, ежедневные пиршества и увеселения, – а у других нет куска хлеба, нет молока в груди для своего младенца, – лишь высохшая, как камень, и давно заложенная земля, да долги – за воду, за арбу, лепешечнику, мяснику...

Между тем есть священная страна, где живут великие мудрецы, знания которых о мире, о законах природы, о прошлом и будущем необъятны. Поистине, у них нет ничего своего, все принадлежит всем, и они равны и свободны. Но разве не можем мы попытаться здесь, у нас, создать такую страну?..

***

Хасан Джури был мюридом Шайха Халифы, который, в свою очередь, следовал тарикату шейха Ала ад-даула Симнани, принадлежавшего к братству кубравийя. Наджм уд-Дин Кубра, «Величайший Шейх», создавший орден кубравийа , погиб в Хорезме в 1221 году, при вторжении монголов. Его мазар в Гургандже по сей день собирает вокруг себя мусульман.

Симнани учил, что качество «внутренней чистоты» (сафа), может быть дарованно Аллахом не только отдельному человеку, ищущему истину, но и целой общине; найдя верный путь, она может стать зеркалом, отражающим Бытие Божье. Хасан Джури полностью приял это учение. Он пребывал при мечети Сабзанара, центра округа Бейхак в Хорасане, и призывал своих мюридов – разорявшихся ремесленников и беднейших земледельцев, – скрытно, втайне от монгольских властей готовиться к вооруженному выступлению во имя справедливости. Хорасанские факихи обвинили его в тайной деятельности, а в 1335 г. Шейх Халифа быстро, легко, безболезненно а, главное, неожиданно для учеников оказался мертв. Главой созданного им братства аш-шайхийа стал Хасан Джури (позже по его имени оно стало называться ал-хасанийа); ему удалось привлечь в братство мелких землевладельцев и даже местную знать. Но пути сарбадаров скоро разошлись с дорогами суфиев: согласно хронике Хондамира, в 1342 г. сарбадарский эмир Масуд приказал убить шейха Хасана Джури...

Глупость

То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей.

Надеялась трава, что будет ей хорошо, когда она вырастет, но поникла позднее под тяжестью своей.

– Какие же струны человеческого сердца ты избрал для столь удачной игры на них? – благодушно спросил Орхан, жестом руки приглашая Хайр уд-Дина к дастархану.

– Главная из них – поистине, глупость! – ответил Орхан, присаживаясь и протягивая руку к куску баранины. – Как сказал – и прекрасно сказал – мудрейший Низами из Гянджи:

Над халвой у печи гнутся многие люди,Но халву – одному преподносят на блюде!

Это закон нашего мира! Но закон, который многим не нравится! Многие искренне и глубоко возмущены им! Эти праздные болтуны требуют Справедливости. Они описывают государство, где каждый получает по своему вкладу в общее дело. Но на деле они требуют лишь халвы – себе, ибо всякий склонен считать себя незаменимым, а в отношении к благам считают еще проще: что им нравится, того они и заслуживают. «Ведь я этого достоин!» – их любимое присловье.

Немудрено, что люди, слушающие этих болтунов, всегда возмущены, ибо на всех халвы никогда не хватает: ведь даже при «справедливом разделе» каждому достанется лишь помазать по губам, что возмущает их еще больше. И разве мы не вправе обратить возмущение этих пустозвонов себе на пользу, направив их гнев против наших врагов!

«...Справедливо ли устроен мир, в котором одним даны каменные дворцы и плодородные земли, стада овец и табуны лошадей, богатые одежды и блистающее оружие, – а у других есть лишь две руки и кетмень; солнце сожигает его спину, пот заливает глаза...», – с подвыванием, как мюдеррис, глумливо забормотал он. – Сколько ни повторяй эту лживую фразу, всегда находятся люди, для которых она обладает всей прелестью новизны и истины. Человек не меняется – и через сто, и через двести лет после того, как о нас прочтут поминальную хутбу, люди по-прежнему будут развешивать уши, услыхав эти слова!

– Но через пятьсот лет? Неужели мы оставим этот мир столь же глупым и злым, каким застали?

– Думаю, через пятьсот лет люди все же поумнеют! Ведь не зря трудятся муфтии и улемы, не зря пишутся книги!..

– Это легко определить! – заметил Орхан. – Скажи, прошло ли пятьсот лет с тех пор, как впервые в сердцах человеческих появилась эта мысль?

– Пятьсот лет? Да, блистательный, прошло, ибо впервые эта мысль, эта трагическая ошибка обратилась в кошмарную действительность в правление иранского шаха Кавада, за сто тридцать лет до хиджры , то есть более восьмисот лет назад ...

Маздак

Это – те, которые купили заблуждение за правый путь. Не прибыльна была их торговля, и не были они на верном пути! Подобны они тому, кто зажег огонь, а когда он осветил все, что кругом него, Аллах унес их свет и оставил их во мраке, так что они не видят. Глухие, немые, слепые, – и они не возвращаются [к Аллаху].

...Человек был беззащитным. Все оборачивалось против него! Еда истирала зубы и вызывала боли в желудке. Дети, вырастая, с презрением отворачивались от отца-неудачника, который не смог стать ни купцом, ни улемом, ни ремесленником, ни даже аскером . Жена могла изменить – и не было больнее той боли; но даже если она не изменяла, шло время, и уходила красота, уходила свежесть чувств. Государство? Оно должно было обеспечить охрану от внешних врагов и от разбойников: но ураганы войны то и дело проносились над селами и городами, сметая все; а разбойникам можно и не появляться, ибо после того как государство собрало налоги, им было уже нечего брать. Друзья? Как и повсюду в мире, благоуханная и крепкая мужская дружба могла длиться целую вечность, но не дольше первой попытки занять у друга пару динаров. Политическая группировка? Это опаснее всего, ибо предательство стало повседневностью: тебя в лучшем случае используют и выбросят.

Оставались два убежища: сон и религия – то есть сон наяву. Надо сном человек был не властен, видя иногда кошмары, а порой не видя вообще ничего. Тем с большим разбором он относился к религии. Ведь дело шло ни более, ни менее как о смысле жизни! Невнятное бормотание имама или хатиба мало давало душе человека: он искал другого, а чего именно – ответить могла только она сама, душа...

Одной из самых задевающих душу идей была та самая, которая и вела к вере: все плохо! Под каждым цветком скрыта змея, и нет худшей боли, чем воспоминание о минувшей радости; жизнь – самое бесценное человеческое сокровище – оборачивается болезнями, старостью, смертью, и в конце концов отнимается у человека... Но ведь болезни и старость – удел одного только тела, ибо каждый непосредственно видит, что чем старее и мучительнее становится эта прежде доставлявшая столько радости оболочка, тем умнее, добрее и тоньше становится ее содержимое – душа... Эта воспринимаемая как непосредственный факт разъединенность путей развития души и тела вела к весьма далеко идущим выводам! О бессмертии души? Ну да, но это ведь общее место! А вот что это такое – душа? Неужели, точно, бог, нашедший приют в теле человека, как считал Сенека? Но как с ней обращаться? Каким законам следовать, чтобы не ухудшить ее участь?