Коллектив авторов - Святитель Григорий Богослов
Между тем Василий, его друг и товарищ по образованию, был избран епископом Кесарии и немедленно пожелал сделать друга епископом в одной из местностей своей митрополии. Убежденный доводами старца-отца, Григорий принял, хотя и неохотно («преклонившись главой, не преклонился духом», «паки на мне помазание Духа и паки сетуя хожду», говорил Григорий), посвящение в епископа Сасим — местности, бывшей предметом спора между двумя смежными митрополиями, Кесарийской и Тианской. Но не будучи в силах справиться с затруднениями, какие представляло это бойкое, хотя и незначительное местечко испорченностью нравов жителей, а еще больше теми неприятностями, какими угрожал ему епископ Тианский, Григорий опять удалился в уединение, из которого, впрочем, вскоре возвратился в Назианз для того, чтобы быть помощником маститого старца-отца.
По смерти его (в 374 году) он, однако, отказался быть его преемником и снова удалился в уединение, в Селевкийский монастырь св. Феклы.
По смерти Валента (378 год) Собор Антиохийский пригласил Григория устроить бедствующую церковь Константинопольскую. Прибыв в Константинополь (в 379 году), он остановился в доме своей племянницы, который и был сначала в это время единственным местом православной проповеди в Константинополе, а с обращением дома в храм, названный Анастасией (то есть Воскресением, в знак того, что здесь как бы воскрешено Православие в Константинополе), — единственным местом православного богослужения, так как все прочие храмы столицы были ранее насильно отняты у православных Валентом в пользу ариан и других еретиков. Проповеди Григория, особенно Слова о богословии, привлекали множество слушателей не только из православных, но и из еретиков, евреев и язычников. Скоро враги Православия устроили ряд бед для проповедника: над ним смеялись, в него бросали камнями, покушались даже на его жизнь; некто Максим, им облагодетельствованный, готовил его изгнание… Но православные тесно сплотились около Григория, признав его своим епископом. Число их увеличивалось со дня на день после того, как император Феодосии объявил себя за Православие и издал указ против еретиков. Собравшийся в 381 году Второй Вселенский Собор, согласно желанию императора, провозгласил было Григория епископом столицы. Но сначала настойчивое желание Григория видеть епископом Антиохийским Павлина (на место скончавшегося во время Собора Мелетия) возбудило против него неудовольствия, а потом прибывшие вслед за тем на Собор епископы египетские и македонские провозгласили перевод епископа Сасимского на кафедру Константинополя несогласным с канонами; наконец, многие негодовали на Григория за то, что он вел самый простой образ жизни и чуждался обычной столичной роскоши, а еще больше за то, что он отказывался действовать против еретиков теми мерами насилия, какими последние действовали раньше против православных, не мстил им, имея к тому возможность, и усиливался обратить их к истине мерами кротости и убеждения. Тогда Григорий, ради мира церковного, решился пожертвовать собой, отрекшись добровольно от своей кафедры. Он удалился в Арианз, откуда, впрочем, не переставал действовать ко благу Церкви своим влиянием через многочисленные письма разным лицам. В это же время он написал большую часть дошедших до нас стихотворений. Скончался великий борец за Православие в 389 году.
Из этого краткого очерка жизни Григория можно уже составить представление о его характере. Личность идеальная и возвышенная, он не был создан для практической деятельности, не обладая ни силой воли, ни энергией, ни практическим умом и хладнокровием, качествами, столь необходимыми в это ужасное для Церкви время. Едва приняв священство, он убегает в пустыню, едва сделавшись епископом, оставляет епископию, едва признанный архиепископом Константинопольским, отрекается от избрания; в том, другом и третьем случае — не будучи в силах совладать с неблагоприятными условиями, которые для другого, более практичного и с большей силой воли, не были бы столь непреодолимыми. Сам Григорий прекрасно определяет себя, когда говорит в одной из самых ранних своих проповедей, что его главная забота состоит в том, чтобы, «как бы замкнув все чувства, отрешившись от плоти и мира, собравшись в самого себя, без крайней нужды не касаясь ничего человеческого, беседуя лишь с самим собой и Богом, жить превыше видимого, носить в себе Божественные образы, непрестанно делаться чистым зерцалом Бога, приобретать к свету свет, сожительствовать с Ангелами и, находясь еще на земле, оставлять землю и возноситься духом горе»[772]. Не только после тяжелых жизненных неудач, но и постоянно ему было присуще желание «бежать оттуда, где живут люди, поселиться в пустыне и жить хоть со зверями, которые вернее людей, проводить жизнь без слез и забот, имея одно преимущество пред животными — ум, ведающий Божество»[773]. Сладость религиозного созерцания наполняла его душу священным восторгом; углубляться умом в богооткровенные истины, раскрывать и уяснять их себе было для него выше всех наслаждений. И если его попытки практической деятельности в Церкви были более или менее неудачны, то здесь, в области богословского мышления, Григорий является поистине великим, так что усвоенное ему еще в древности название Богослова, которое до него усвоялось единственно апостолу Иоанну Евангелисту, было его истинной характеристикой, делом сущей справедливости. Руфин не преувеличивал, когда говорил: «Григорий — муж несравненный во всех отношениях — доставил блистательнейший свет знания Церквам Иисуса Христа, показал учение, равное своей жизни. Ничего нет честнее и светлее его жизни, известнее его красноречия, чище и правее его веры, полнее и совершеннее его знания: он один таков, что о его вере не могли спорить и несогласные между собой… Ясный знак, что тот не держится правой веры, кто не согласен в вере с Григорием»[774]. В частности, Григорий при рассуждениях о догматах отличается необыкновенной смелостью, напоминающей, по замечанию профессора Шалфеева, смелость Оригена (с тем различием, что он счастливее Оригена в своих попытках уяснить возвышеннейшие вопросы богословия и во избежании мнений ошибочных), а вместе с тем самостоятельностью и поразительностью своего богословствования. Во все, что он находил в слове Божием, в творениях отеческих, в мирской учености, он вдумывался глубоко, все перерабатывал своей могучей мыслью и усвоил до того, что его учение, будучи учением Вселенской Церкви, есть в то же время его собственное учение, или, лучше, его учение становилось учением Церкви потому, что представляло лучшую, вполне верную, [соответствующую] основным догматам Церкви интерпретацию ее символов. В этом смысле весьма верно его иногда называли Григорий-ум, Γρηγόριος ο νους[775].
Но особенно заслуживает Григорий внимания как христианский проповедник-оратор. В проповедях он является не только богомудрым церковным учителем, но и великим художником слова, поборником и представителем в проповеди ораторского искусства. Так почитал себя сам Григорий, таким он был в действительности. «Сей дар [дар слова] приношу я Богу моему, это одно, что осталось у меня, чем богат я, только словом владею я, как служитель Слова; никогда не хотел бы я пренебрегать этим богатством: я уважаю его, дорожу им, утешаюсь им более, чем другие утешаются всеми сокровищами мира. Оно — спутник всей моей жизни, добрый советник и собеседник, вождь на пути к небу и усердный сподвижник»[776]. «Да разделят со мной мое негодование, — говорит Григорий в Слове на Юлиана по поводу запрещения христианам посещать языческие риторические школы, — все любители словесности, занимающиеся ею как своим делом… к числу которых и я не откажусь принадлежать. Все прочее оставил я другим… Одно только удерживаю за собой — искусство слова, и не порицаю себя за труды на суше и море, которые доставили мне сие богатство. О, если бы я и всякий мой друг могли владеть силой слова! Вот первое, что возлюбил я и люблю после первейшего, то есть Божественного… Если всякого, как говорит Пиндар, гнетет своя ноша, то и я не могу не говорить о любимом предмете и не знаю, может ли что быть справедливее, как словом воздать благодарность за искусство слова словесным наукам!»[777] Эта его особенность — ораторский характер его проповеди — с одной стороны, является в нем как врожденный дар, с другой — как плод его школьного образования. С самых ранних лет он смотрел на искусство слова как на одно из сильнейших средств для защиты и распространения истины. Весь ход его школьного образования, как мы видели, был направлен на то, чтобы образовать из него оратора. В школах Кесарии Каппадокийской, как и Кесарии Палестинской, на красноречие смотрели как на главный предмет обучения; в Афинах высшим отличием считалось блистать в ряду риторов. Учителя и ученики никого так не уважали, как красноречивых; школьное юношество осыпало шаловливыми насмешками тех, кто не обладал талантом к ораторству; предметом школьных состязаний было не что иное, как красноречие, и никто, кроме одерживавших победы в этих состязаниях, не пользовался ни честью, ни завистью. Таков был характер этого времени в направлении образования, и Григорий действительно превзошел в этом отношении своих товарищей, если его принудили, хотя и на некоторое время, взять там на себя даже обучение ораторству. Позднейшее иноческое уединение не только не парализовало дальнейшее его развитие в этом направлении, но еще и содействовало ему, обогатив Григория богословской эрудицией, чрез что его красноречивое слово делалось и содержательным. Знакомство с экзегетическими работами Оригена и других развило в нем способность толкования слова Божия; вообще же уединение развило в нем религиозное чувство и силу религиозного убеждения, сказавшуюся искренностью, теплотой, глубокой задушевностью и назидательностью, какие находим в его проповедях. Когда обстоятельства вызвали Григория на деятельный проповеднический труд, ему присущи были та высшая компетентность в догматическом учении, какой только можно было желать для победы над заблуждениями ереси, достойное всякого уважения сознание своей силы, своего умственного превосходства, самостоятельность и сила духа. А то, чего ему сначала недоставало, именно — знания человеческого сердца и жизни, в чем так много превосходил его Василий, ему далось мало-помалу потом, рядом тяжелых опытов и горьких разочарований, охладивших первоначальный непомерный идеализм в отношении людей. В его проповедях чаще всего слышатся горечь и разочарование в людях, но они нескудны и замечаниями, метко характеризующими нравственную сторону современной ему жизни. Справедливое сознание своего достоинства и превосходства пред другими особенно слышится в его прощальной речи к Константинопольскому [Второму Вселенскому] Собору, которая вместе с тем служит и свидетельством характера и достоинств его проповедей.
