Ольга Иженякова - Записки дивеевской послушницы
Нина. У нее есть все. Но ей двадцать восемь и пора бы замуж. Нина говорит, что пару лет назад сюда приехала ее коллега, старая дева. Поплакала у мощей Серафима Саровского, искупалась в святом источнике Преподобного, усердно помолилась и почти сразу по возвращении домой удачно вышла замуж. Сейчас второго ребенка ждут.
Светлана. Она особый человек среди нас. У нее рак кожи в последней стадии. Мы не расспрашивали ее ни о чем, но когда она сняла одежду — мы онемели: все тело женщины было сплошь покрыто застарелыми гнойными язвами. Даже носить одежду для этой женщины — неимоверная мука. Как она живет? Естественно, она, как и все мы, надеется на помощь Святого. Здесь вообще все пронизано его присутствием, люди говорят о нем, как о живом: «К Серафимушке приехали».
Мы молимся и ложимся спать.
Утром я разглядела первое преимущество нашего жилища — из окна открывался вид на Свято-Троицкий собор во всем его великолепии. Сегодня у меня другое послушание — надо собирать клубнику. С молоденькими девушками-студентками, которые здесь регулярно проводят каникулы, аккуратно срываем зрелые ягоды. Девушки поют псалмы. После клубники нас спешно отвозят разгружать кирпичи. Глядя к вечеру на окровавленные руки, я чуть не плачу. Вечером иду по канавке Царицы Небесной, после тяжелого дня состояние особенное, хочется усердно молиться. Считается, кто прочитает пятьсот раз «Богородице Дево, радуйся…», тот будет находиться под особым покровом Божией Матери, а еще здесь говорят, что если что-нибудь попросишь во время молитвы на канавке, то просимое обязательно будет дано. Я прошу многочисленным родственникам здоровья «на многая и благая лета» и смотрю, как женщины, идущие впереди меня, аккуратно кладут записочки в ров возле канавки. Вообще письма Богородице здесь пишут часто. Принято считать, что духовное надо просить в начале канавки, материальное — в конце. Я тут же решаю, что буду просить в конце канавки, когда прочитаю сто пятьдесят молитв, но как только подхожу к концу, меня охватывает такое чувство радости, что мне уже ничего не нужно и я шепчу: «Господи, пусть будет так, как сейчас, всегда…»
На следующий день моя очередь убирать за бомжихой. Я вижу кирпично-бурых паразитов в горшке — и меня неудержимо тошнит.
— Ну что ты, маленькая, успокойся, — слышу я над собой ласковый голос инокини.
И мне вдруг становится очень плохо. Со мной начинается истерика. Инокиня отводит меня в свою келью и начинает усердно молиться. Я гляжу на большую, почти на четверть стены икону Богородицы, которая, как я узнала впоследствии, чудотворная, и медленно прихожу в себя. Видя мое состояние, меня на весь день от послушания освобождают, и я еду к источнику Преподобного. А поскольку прямого автобуса туда нет, мне приходится ехать рейсовым, который останавливается около близлежащей деревни, а оттуда еще нужно три километра пройти пешком. Когда я не прошла и половины пути, вдруг начался сильный ливень, и я убежала в лес. Ветвистое дерево я искала довольно долго и выпустила дорогу из виду. Тогдашнее мое состояние трудно передать словами — дождь как из ведра, а я одна в незнакомом лесу Нижегородской области… Дорогу я потом все-таки нашла, но промокла до нитки и, когда уже дошла до Серафимова источника, то решила окунаться в платье, а в рубашке обсыхать.
Вода оказалась колюче-холодной. Купель была устроена прямо на святом озере.
К Серафимову источнику едут многие: больные, здоровые, бедные, богатые, мелкие клерки, генералы, бизнесмены, иностранцы, президенты, актеры. Утверждают, что после купания в святом источнике все в жизни начинает резко меняться…
На втором месте после послушания — молитва.
В следующий раз я несла послушание на монастырской кухне. Здесь все по-особому. Грязную посуду сначала протирают тряпкой, а потом уже моют горчичным порошком. Считается, что он не только хорошо удаляет жир, но и убивает микробов. В меню обязательно прозрачно-жиденькая каша и зелень, лук, чеснок; особенно популярна черемша. У монахинь рацион несколько разнообразнее, чем у других, но далеко не все этим правом пользуются. Некоторые едят вместе с работниками — для смирения, а некоторые и вовсе пост держат — живут на хлебе и воде, а порой и подолгу голодают. Своеобразное отношение здесь и к одежде. Так, например, развешивать нижнее белье на веревку нужно так: сначала непосредственно белье, а потом сверху косыночки, полотенца. Считается, что никто не должен видеть женского белья, каким бы оно ни было.
Молиться здесь принято восемь-десять часов в сутки, по праздникам больше. Храм богато украшен, все буквально утопает в цветах; я чувствую, что церковь вместе со всем содержимым — один живой организм и здесь уж точно Господь нас слышит. К мощам Преподобного неиссякаемый поток очереди, люди плачут, молятся, многих начинает лихорадочно трясти. Много калек. Очередь также к иконе Богородицы Умиление, на ней висит много золотых крестиков — дары благодарных людей. Чудеса исцеления столь многочисленны, что их не всегда записывают: улучшаются зрение, память, слух, заживают старые раны, язвы, гастриты, излечиваются даже ДЦП и онкозаболевания, а особенно болезни на нервной почве.
Постепенно я стала привыкать к пению монахинь; оно вправду удивительное, и, когда в храме нет обычной толпы, трогает душу так, что слезы текут ручьем. Считается, что плакать — это очень хорошо, душа очищается, а невероятно скромные монахини в своем облачении действительно наводят на мысли о другой жизни, более красивой и правильной. Монашеское пение, как и многое в Дивеево, трудно передать словами. Здесь слишком много того, что надо прочувствовать, увидеть, осознать. Я, например, несколько раз наблюдала, как пяти-шестилетние беспокойные дети после двух-трех служб становились кроткими и послушными.
Многое открылось мне и в связи с исповедью. Я знала, что перед этим Таинством нужно не только вспомнить все свои грехи, молиться и соблюдать пост, но и обязательно попросить прощения у близких людей и, разумеется, у обиженных. И все же непривычно было наблюдать, как поссорившиеся накануне из-за какого-то пустяка в нашей келье женщины перед исповедью просили прощения друг у друга, как малые дети, и обнимались при этом. В обычной жизни такого, увы, не встретишь.
И вот подходит час моей исповеди. Я читаю все, тщательно записанное накануне, по бумажке. Батюшка внимательно выслушивает и спрашивает, почему не каюсь в профессиональном грехе. Я недоумеваю. Священник поясняет, что журналисты обязаны в первую очередь каяться в том, что часто являются свидетелями, пусть порой и невольными, чужой исповеди. Узнавать сокровенное тайников чужой души — большой грех. И я каюсь.
Екатерина рассказывает:
— Я как-то подошла к одному старцу, иеромонаху, и спрашиваю, почему не могу найти общий язык со своими детьми. Я — педагог по образованию. Со всеми детьми, хоть с малышами, хоть с подростками, быстро схожусь, а со своими нет. «А что же ты, голубушка, хотела, — отвечает священник, — ты сколько в грехе жила. С мужем не венчалась, аборты делала, курила… да еще наследственные грехи на тебе, понятное дело, что они тебя к детям не пустят». Я горько заплакала, почему, спрашивается, из-за меня должны страдать дети? Ведь если они будут не устроены в жизни, станут пропащими людьми, неудачниками, виновата в этом буду только я, мать.
Тут мы услышали, как плачет Светлана. Первое, что подумали, это, естественно, от боли. Вечно кровавая, незаживающая кожа — зрелище не для слабонервных. Мы бросились ее утешать, кто-то даже предложил успокоительное, но она напрочь отказалась.
— Вы знаете, какой я была, — проговорила она, размазывая слезы, — я ненавидела все церковное, а какие пакости про священников говорила, а сколько к разным гадалкам обращалась, детям жизнь отравила! И вот какая я сейчас! Ни во что жизнь не ставила, думала, уж если умру, то умру красивой. Вы видите, какая из меня красавица?
Она все плакала, плакала, а мы ее утешали. Так и уснули.
Утром от нас ушла бомжиха. Просто ей внезапно полегчало, и она ушла. Бесплатный монастырский кров и пища ей, видимо, не приглянулись, и она пошла искать счастья в другие места. Ну, Бог с ней.
Дальше стали происходить удивительные вещи — начала светлеть и заживать кожа у Светланы, женщина перестала стонать, раздеваясь и одеваясь. Екатерине на мобильный телефон позвонили сыновья и сказали, что пропололи все грядки на даче. Ольга, окрыленная какой-то новой идеей, собрала вещи и уехала в Москву.
Мне же предстояло еще пройти соборование. И сразу после него я решила поехать к камню, на котором молился Преподобный тысячу дней и ночей.
В дремучем лесу нас встретило облако комаров и послушник Александр, который следит за состоянием камня и часовенки. Первое, что мы здесь почувствовали — небывалый заряд энергии, исходящий от камня. Это ощущаешь сразу, стоит только прикоснуться к нему. Я спросила Александра, где живет отшельница. Кто-то в Дивеево мне сказал, что неподалеку от камня есть келья отшельницы Веры, которая будто бы пешком из Тобольска пришла. Александр нам показывает тропинку, и мы бегом, отмахиваясь от комаров, бежим по ней. Минут через двадцать перед нашим взором встает миниатюрная старенькая избушка с окнами, вросшими в землю. Мы стучим в сколоченную из необтесанных досок дверь, через какое-то время перед нами появляется престарелая бабушка, правая рука у нее обмотана тряпкой.
