Клайв Льюис - Размышления о псалмах
Нередко это видно даже в переводе. Особенно поразителен вопль: «Вспомни, какой мой век: на какую суету сотворил Ты всех сынов человеческих?» (88:48). Следовательно, «совершенная суета всякий человек живущий» (38:6). «…И мудрые умирают, равно как и невежды» (48:11); «будет ли прах славить Тебя?» (29:10), «ибо в смерти нет памятования о Тебе» (6:6). Смерть — это земля забвения (87:13); «в тот день исчезают все помышления его» (145:4). Каждый человек «пойдет к роду отцов своих, которые никогда не увидят света» (48:20).
Иногда кажется, что псалмопевец просит о «спасении души» в христианском смысле. Это не так. «Ты вывел из ада душу мою» (29:4) значит: «Ты спас меня от смерти». «Объяли меня болезни смертные, муки адские постигли меня» (114:3) — примерно то, что мы назвали бы «я был при смерти» (не исключено, что речь идет о глубоком отчаянии). Из Нового Завета видно, что к тому времени иудаизм сильно изменился в этом отношении. Саддукеи придерживались прежних взглядов, но фарисеи и, видимо, кто-то еще верили в будущую жизнь. Сейчас мы не станем говорить о том, как эти изменения происходили. Нам важно другое: сильное религиозное чувство существовало и без такой веры. Многим покажется странным, что Бог, открывший евреям так много, этого им не открыл.
Теперь мне это странным не кажется. Начнем с того, что рядом с евреями жил народ, занятый чуть ли не одной только будущей жизнью. Когда читаешь о древнем Египте, невольно думаешь, что египтяне пеклись прежде всего о своем посмертном благополучии. Господь, по-видимому, не пожелал, чтобы Его народ шел по этому пути. Почему же? Разве можно слишком сильно заботиться о своей вечной участи? Как ни странно, можно.
Сами по себе «блаженство» и «муки» за гробом — вообще не предмет религии. Тот, кто в них верит, будет, скорее всего, избегать мук и стремиться к блаженству. Но религиозного в этом не больше, чем в накоплении денег или в заботах о здоровье. Разница только в том, что ставка выше, тем самым неизмеримо больше и надежда и страх. Но и надежды эти, и страхи — о себе, не о Боге; Бога ищут ради чего-то другого. Они могут существовать и без веры в Бога. Буддисты очень заботятся о посмертной судьбе, а в Бога не верят.
Может быть, Господь хотел показать людям, что истинная их цель — Он Сам и только Он. Тогда, конечно, нельзя открывать им сразу истины о спасении и гибели. Если люди слишком рано в них поверят, они не научатся — как бы это сказать поточнее? — алкать Бога. Позже, когда столетия духовной выучки их этому научат, дело другое. Тот, кто любит Бога, хочет не только быть с Ним, но быть с Ним вечно и боится Его потерять. Именно поэтому верующий человек надеется на рай и боится ада. Когда же «рай» понимают не как единение с Богом, «ад» — не как отвержение от Него, вера в будущую жизнь — злое суеверие. На одном его конце — пошлый хэппи-энд, на другом — кошмар, от которого люди сходили с ума или преследовали ближних.
Но Бог наш милостив: почти невозможно всерьез исповедовать эту эгоистическую веру, которая ниже уровня религии. Точнее, исповедовать ее может только невротик. Большинство людей обнаруживает, что вера в посмертное блаженство крепка тогда, когда цель их — Бог. Что же до ада, в старину проповедники всячески старались запугать паству его ужасами и удивлялись, как же это люди живут потом вполне беспечно. Удивляться тут нечему. Проповедники взывали к страху за себя, к заботе о себе, а вера этого уровня не может постоянно определять жизнь — она встряхивает на считанные часы, не больше.
Конечно, все это — мои домыслы; но они окуплены опытом. В другой книге я рассказывал, что целый год верил в Бога и старался Его слушаться, не веря в будущую жизнь. Этот год и сейчас кажется мне очень важным. Наверное, поэтому я так ценю те долгие столетия, когда в будущую жизнь не верил богоизбранный народ.
У народа этого, как и у нас, было много уровней религиозной жизни, и на некоторых из них роль играла какая-то корысть. Место «веры в рай», которая означает лишь «страх перед адом», занимала надежда на земные блага. Они друг друга стоят — и в плохом, и в хорошем смысле. Та надежда выше и чище, чем наша тяга к благополучию. Человек меньше думал тогда о себе, почти не отделял себя от соплеменников и от потомков. Благословение «семени» он воспринимал как благословение ему самому. Не всегда можно понять, «кто такой» псалмопевец — отдельный человек или весь народ. Наверное, он часто и не думал об этом.
Но мы ошибемся, если решим, что иудаизм сводился к земным надеждам. Не это в нем особенно, не это отличает его от других древних религий. Как удивительны пути, по которым Господь ведет Своих! Век за веком Он наносил евреям удары, которые кажутся немилосердными. Поражение, плен, оккупация вбивали им в голову, что вера в Бога не гарантирует преуспеяния. Такой опыт разрушил бы веру, стоящую на земной надежде. Многие отпали. Удивительно не это: вера выстояла. В лучших своих сынах она становилась все чище, глубже, сильнее. Все больше и больше обращалась она к истинному своему центру, о чем я и расскажу в следующей главе.
V. КРАСОТА ГОСПОДНЯ
Пришла пора поговорить о вещах более веселых. Если во «веселый» кажется вам неуместным, значит, вы особенно нуждаетесь в том, что псалмы могут дать больше любой другой книги. Мы знаем, что Давид плясал перед ковчегом. Плясал он так самозабвенно, что одна из его жен (которая была современней, но не лучше его) решила, что он ставит себя в смешное положение. Давид об этом не думал. Он радовался Господу. Тут мы вспомним, что иудаизм был одной из древних религий. Это значит, что «внешностью» своей он больше походил на язычество, чем на ту скованность, ту осторожность, ту почтительную приглушенность, которая связана у нас со словом «религиозный». В одном смысле это отделяет его от нас. Мы бы не смогли присутствовать при древних обрядах. Все храмы на свете, от прекрасного Парфенона до святого храма Соломонова, были священными бойнями (даже иудеи не могут к этому вернуться, они не строят храма и не возобновляют всесожжения). Но и тут все не так просто: в храмах пахло кровью, пахло и жареным мясом. В них было не только страшно, в них было уютно и празднично.
В детстве я думал, что Иерусалимский храм был как бы кафедральным собором, а синагоги — приходскими церквами. Это не так. То, что происходило в синагогах, было совсем не похоже на происходившее в храме. Там собирались, учили, толковали Закон, обращались к народу (см.: Лк. 4:20; Деян. 13:15). В храме совершали жертвоприношения; именно в нем служили Ягве. Наши церкви — наследницы и храма и синагог: проповедь восходит к синагоге, таинства — к храму. Иудаизм без храма искалечен, неполон; христианским же храмом может стать сарай, палата, комната, поле.
Я больше всего люблю в псалмах именно то, из-за чего плясал Давид. «Это» не так чисто и не так глубоко, как любовь к Богу, которой достигли великие мистики и святые новозаветных времен. Я их не сравниваю, я сравниваю радость Давида и прилежное «хождение в церковь». При таком сравнении она удивляет и непосредственностью, и силой. Читая, мы завидуем ей и надеемся ею заразиться.
Радость эта была сосредоточена в храме. Иногда поэт различает ту любовь к Богу, которую мы, как это ни опасно, назвали бы «духовной», и любовь к храмовым праздникам. Это надо понять правильно. В отличие от греков, иудеи не были склонны к анализу и логике (собственно, из древних народов только греки отличались этой склонностью). В отличие от нас, они не могли бы разделить тех, кто поклоняется в храме Богу, и тех, кто наслаждается «прекрасной службой», музыкой, красотой. Ближе всего мы подойдем к их восприятию, если представим себе благочестивого крестьянина, который пришел в церковь на Рождество. Я имею в виду благочестивого, то есть не того, кто, никогда не причащаясь, только на Рождество и ходит, — то язычник, отдающий дань Неведомому по большим годовым праздникам. Мой крестьянин — христианин. Но он не сможет отделить свои религиозные переживания от той радости, которую дали ему встреча со множеством знакомых, прекрасная музыка, воспоминания о таких же службах в детстве и ожидание праздничного обеда. Все это едино в его душе. Вот это, только еще сильней, чувствовали древние, особенно — иудеи. Они были крестьянами. Они никогда не слышали о празднестве, о музыке, о земледелии отдельно от религии или о религии, отделенной от них. Конечно, это грозило им определенными опасностями, но и давало преимущества, которых у нас нет.
Например, когда псалмопевец говорит, что видел Господа, это нередко означает, что он побывал в храме. Мы сильно ошибемся, если скажем: «А, он просто видел празднество!» Лучше сказать: «Если бы мы там были, мы увидели бы празднество». В псалме 67 мы читаем: «Видели шествие Твое, Боже, шествие Бога моего, царя моего во святыне. Впереди шли поющие, позади играющие на орудиях, в средине девы с тимпанами» (25-26). Если бы там был я, я бы увидел музыкантов и девушек с тимпанами, а отдельно, «в другом плане», я бы «ощутил» (или не ощутил) присутствие Божие. Древний человек такого разделения не ведал. Точно так же, если бы нынешний человек захотел «пребывать… в доме Господнем во все дни жизни моей, созерцать красоту Господню» (26:4), то это были бы разные желания; у псалмопевца же, как я подозреваю, это повторение, параллелизм.
