Ханс Бальтазар - Сердце мира
И тогда Слово увидело, что нисхождение Его не может стать ничем иным, как только лишь смертью Его и разрушением, а свет Его должен быть поглощен тьмою. И Слово откликнулось на объявление войны и приняло бой. Так возник немыслимый по
своей изобретательности план: проникнуть в глубочайшее укрытие смерти, подобно Ионе, погрузившемуся в чрево морского чудовища. Познать последнюю из темниц грешной одержимости и выпить чашу без остатка. Подставить чело под удар неудержимого человеческого стремления к насилию и власти. Бесполезностью Своего служения доказать миру его собственную бесполезность. Через бессилие собственного послушания Отцу показать, сколь бессилен бунт. Превратить собственную подверженность смерти в доказательство того, что на смерть обречено и отчаянное сопротивление Богу. Предоставить мир его собственной воле и исполнить в этом мире волю Отца. Позволить разбить Свой собственный сосуд, чтобы излиться из него Самому. Неизмеримое море горечи наполнить сладостью той единственной капли Крови, что истекла из Божественного Сердца. Непостижимейшим образом все это должно было дополнить друг друга: предельное противостояние, из которого возникает высшее единство; стыд и поражение, которые являют мощь величайшей победы. Ибо слабость Слова уже есть победа Его любви к Отцу, победа примирения с Отцом; эта слабость была деянием величайшей силы, и она смогла объять в себе и превозмочь тщетное бессилие мира. Отныне Слово стало мерой и в то же время смыслом всякого бессилия. Столь глубоко погрузилось Слово, что отныне все, что погружается вглубь, неизбежно погружается в Него. И всякий поток горечи и отчаяния обрушивается отныне в глубочайшие бездны Слова.
Божественен тот воин, которому удается обрести победу в своем поражении. В тот миг, когда ему нанесена смертельная рана, его соперник падает на землю, ибо сражен окончательно — сражен, ибо сражался с любовью и был побежден ею. То, что любовь позволила ранить себя, само по себе уже доказывает, что это любовь. Ненавидящий сражен и осознает таким образом положенные ему пределы: он может вести себя, как и прежде, но со всех сторон окружает его превозмогающая его силы любовь. Все, на что он был способен ранее — злословие, равнодушие, презрение, язвительный смех, убийственное молчание, сатанинская клевета — все это отныне будет обречено на то, чтобы доказывать превосходство любви, которая тем ослепительнее, чем чернее ночь. Жизнь мира, некогда склонившаяся перед смертью, склоняется перед нею все чаще и, сгорбившись от бессилия, должна переступить через ее порог. Но на этом пути жизнь совершает уже совершенное Сыном, ибо Он дарует силу и смысл любому бессилию. Со всех сторон окружены мы границами смерти, и мы — верящие, что можем вытеснить Бога за пределы нашего замкнутого круга или, напротив, втянуть Его в этот круг, — доказываем тем самым лишь исключительность Его любви — любви, что держит нас в своих нерасторжимых руках. Ибо смерть — наша смерть — уже давно стала лишь одним из одеяний, одним из превращений любви.
Но Божественный план, Божественный замысел еще не завершен: на пути к его осуществлению не хватает еще главного звена. Не хватает еще средства, которое позволило бы проникнуть в сердцевину мира, проникнуть с тем, чтобы преобразить ее изнутри; нет еще того талисмана, что мог бы открыть запечатанные врата. И тогда Бог сотворил Сердце и поставил его в середине мира. Человеческое Сердце, знающее все стремления, всю тоску, что доступны сердцу человека, изведавшее все изломы и изменения, все зовы и заблуждения, все горькое блаженство и блаженную горечь — все, что когда-либо испробовало человеческое сердце, это самое неразумное, самое неученое и самое изменчивое из всех Божьих созданий, вместилище всех проявлений верности и всех форм предательства, инструмент, чье звучание богаче любого оркестра и беднее скрежета ржавой решетки, в непостижимости своей искаженное отражение непостижимости Бога. И покуда мир спал, Бог извлек это сердце из ребра этого мира и сделал его органом Своей Божественной любви. Подобно воину во чреве Троянского коня, Бог, снабдив Себя этим оружием, был уже в средине вражеского стана. Ему известно было все, что творится в мире, известно изнутри. Как во сне, слышал Он, как шумит внутри этой раковины кровавое море человечества. Человеческое предательство само было предано, и Бог — как некогда Хаген, поразивший неуязвимого Зигфрида, — знал, где находится единственная
точка, в которую можно нанести удар. Ибо в глубинах человеческого сердца раскрыты и объяснены все тайны, и волны крови омывают их, и несут эти тайны во всей их незащищенности и открытости от одного человеческого сердца к другому. И Бог вошел в этот поток.
С этого мига смерть Его была неизбежна. Ибо есть ли сердце, способное защитить самое себя? Ибо, если бы оно было укрыто броней и защищено покровами, то не было бы уже сердцем. Оно не было бы сердцем, если, беззащитно предавшись обрушившемуся на него потоку, не изливало бы жизни, извлекая ее из своих неисчерпаемых запасов, забыв обо всем на свете в ликовании этого излития. Каждое сердце опьянено кровью, опьянено настолько, что единственное, что занимает его — вновь и вновь пускаться в свой нескончаемый танец. Дикая страсть пожирает его; неутомимо отбивает оно ритм любви, так, что отзвук его тиранического биения даже во сне пронизывает тело и проникает до последних его членов. Сердце и жизнь, сердце и источник, сердце и рождение — все это едино, и когда было дано сердцу время думать о борьбе и защите? Когда члены человеческого тела отказывают и подлежат искушению смерти, именно сердце поддерживает жизнь в том, кто уже потерял сознание. Он должен защитить себя, он должен победить пришедшего извне врага, и безоружное сердце дает ему силы, извлекая их из своих пылающих глубин. Всякая война насыщается сердцем, но само сердце есть мир. Всякая сила исходит из сердца, но само сердце есть бессилие. Всякое здоровье изливается из этой неустанно кровоточащей раны.
Каждое сердце беззащитно, ибо оно есть источник; поэтому любой из врагов целится в сердце. Здесь вместилище жизни, и здесь ее можно ранить. Здесь возникает она, возникает из бездны небытия, во всей своей юной наготе. Здесь можно прикоснуться пальцами к бьющейся артерии бытия, и здесь собственными глазами можно видеть чудесное его возникновение. Красная на красном, распускается роза жизни, и взор погружается в нее, погружается в тайну перворождения. Все излучается из этой порождающей сердцевины; когда излившаяся отсюда кровь, потемневшая
и утомленная после долгого и извилистого пути, возвращается по артериям назад и вновь проникается пульсом первоисточника, дремотная теплота ее все еще несет в себе отзвук начала. Каждая из тайн жизни начинается в сердце; тяжело груженные тайнами, уходят корабли из гавани, уплывая вдаль по волнам крови. Но то, что они привозят с дальних островов, то, что нашептывается на ухо по возвращении к первоисточнику, — может ли это быть чем-то новым, чем-то более живым, чем сама жизнь? Жизнь повествует о себе самой, говорит неумирающими ритмами сердца; сон ее и явь, входы и выходы, начала и концы — все это становится жизненным законом всей плоти.
Итак, Слово явилось в мир. Вечная Жизнь обрела Себе место в человеческом сердце. Она решилась жить в этом колышущемся шатре и пошла на то, чтобы позволить ранить Себя. Смерть была, таким образом, делом решенным — ибо источник жизни беззащитен. В вечной Своей крепости, в Своем недоступном свете, Бог был неуязвим, а стрелы греха отскакивали от стен Его твердыни, как будто бы их выпустили из игрушечного лука. Но вот, Бог в доме Своего Сердца, и как легко теперь настичь Его! Как нетрудно причинить Ему вред! Легче, чем человеку: ибо человек — не только сердце; это кости и суставы, это тугие мускулы и огрубевшая кожа. Чтобы ранить человека, поистине нужно иметь злые намерения. Иное дело сердце: что за прекрасная мишень! Что за соблазн! Почти бессознательно ствол ружья направляется в эту сторону. Как неразумен Бог, сколь безрассуден! Он Сам обнаруживает Свое слабое место: ни одна новость не распространилась бы так быстро, как та, что Он явился среди нас в виде Сердца, и каждый может теперь наточить свою стрелу и опробовать свой лук. Дождь стрел, настоящий град стрел падет теперь на Него, миллионы выстрелов направлены теперь в эту маленькую красную точку.
Сердце Его, которое само по себе беззащитно, не защитит Его: ведь у Сердца нет рассудка, и оно само не знает, почему оно бьется. Оно не станет на Его сторону, более того, Оно предаст Его — ибо всякое сердце неверно. Сердце никогда не стоит на месте,
оно движется, оно бежит; и поскольку любовь всегда тянется к измене, изменит и Сердце — изменит, переметнувшись к врагу. Ведь это именно то, чего Сердце хочет — пребывать среди сынов человеческих; это именно то, что оно жаждет познать — познать, каков привкус иных сердец. Оно жаждет этого привкуса и готово заплатить за него, приняв эту плату на себя. Привкус же этот не забудется вовеки. Лишь сердце способно пуститься в подобные приключения, лишь оно способно на неразумие, которое лучше не поверять рассудком, о котором лучше просто молчать, которое может быть задумано лишь в союзе с плотью и кровью — все это несмышленость бедного сердца, которое именно из этой своей тайной бедности и из скудного достояния земной своей пашни извлекает такие сокровища, которым дивятся обитатели Неба.
