Николай Арсеньев - О Жизни Преизбыточествующей
И великий индусский мистик Кабир ощутил эту таинственную музыку Универса, «самозвучащую музыку» (Unstruck Music) Вечности [359], — «аккорды любви», «арфу радости» [360], заполняющую весь мир, звучащую во всем мире.
3В неясных и робких намеках, сквозь призму легендарных рассказов, встало перед нами мистическое пение души, без слов и без звуков, полное неуловимого ритма и торжествующей гармонии! Оно доступно лишь избранным, оно непереводимо, хотя бы лишь отчасти соответствующим образом, на земные слова и звуки. Об этом говорил, как мы видим, Rich. Rolle. Мехтильда Магдебургская пишет в своих «Откровениях»: «Таковы слова из песни любви, но сладостное звучание сердца нельзя было передать, — ибо никакая земная рука написать его не может» (Das sind die Worte des Sanges der Minnestimme; aber der susse Herzensklang musste wegbleiben, denn den vermag keine irdische Hand zu schreiben [361].
И вместе с тем: иногда так силен этот внутренний прибой, эти волны радости и подъема наростают иногда так мощно, что прорываются и наружу, требуют себе и внешнего проявления — во вздохах, слезах и песнопения, прерывистых и бессвязных восклицаниях, которые впрочем, являются лишь обрывками, лишь неадекватными, часто случайными, бесконечно бедными и незначащими выражениями той ликующей, непреодолимой песни, что внутри охватила душу.
«Tanto repletus est gaudio», — пишет про Франциска Ассизского древний его биограф, — «quod non se capiens pro laetitia etiam nolens ad aures hominum aliquid eructabat», («Он был исполнен такого ликованья, что, не в сосостоянии сдержать себя от радости, он иногда даже против воли давал ей прорываться до слуха людей») [362].
После разрыва с прошлым и безостаточного, безраздельного отдания себя на служение Богу он уже не в силах сдерживать волны охватившей его радости. «Начал он по площадям и улицам города славить Господа, как бы опьяненный духом» [363]. Даже в лесу воспевает он, по–французски громким голосом хвалы Господу» [364]. «Praeco sum magni Regis!» — «Я — глашатай великого Царя», — так объявляет он во всеуслышанье [365]. «Иногда, — рассказывает его биограф Фома из Челано, — когда сладостные звуки рождались в его пламенной душе, он начинал петь по–галльски: чутким ухом прислушивался он к нежной музыке в душе своей, пока она не выливалась в славословие. Своими глазами мы видели, как он подымал с земли кусок дерева и, держа его в левой руке, на подобие скрипки, правой рукой водил тоненькой палочкой точно смычком и, делая соответствующие движения, пел по–галльски о Боге. Это веселие заканчивалось часто слезами, и ликование переходило в оплакивание страстей Христовых» [366]. Фома рассказывает также о том, как молился Франциск. Когда его на людях внезапно посещала молитвенная благодать, то он старался плащем или хотя бы рукой прикрыться от глаз окружающих. Но в одиночестве, в лесу, он уже не стеснял, не сдерживал проявлений своего молитвенного порыва: «рощи оглашал он вздохами, землю орошал слезами… Часто словами, вслух, беседовал он с Господом своим, — отвечая Ему, как Судье, умоляя Его как Отца, разговаривая с Ним как с Другом, услаждаясь как с Возлюбленным… Но часто и с недвижными устами беседовал внутренно» … Мы имеем одно такое излияние, такое проявление, закрепление во вне молитвенного порыва Франциска, начертанное собственными его руками в минуту после его величайшего мистического переживания — видения распятого Христа на Альвернской горе: это — кусочек пергамента с хвалебным гимном, или вернее — отрывочными возгласами ликования, даннный им тогда же (1224 г.) брату Леону, так называемая Cartula fratris Leonis. Вот, эти возгласы Франциска, обращенные им к Богу из глубины потрясенной души, ряд безыскусственных, не связанных между собой предложений, излияния благодарности, умиления, восторга: «Ты — Снятый Господь, Бог единый, творящий чудеса. Ты —сильный. Ты — великий. Ты — высочайший. Ты — Владыка всемогущий, Ты Отче Святый, Владыка неба и земли… Ты — благо, всяческое благо, высшее благо, Господи Боже, живый и истинный. Ты — любовь. Ты — мудрость. Ты — смирение. Ты — терпение. Ты — безопасность. Ты — покой. Ты — радость и ликование… Ты — всяческое богатство в изобилии» [367].
Об этом непреодолимом внутреннем импульсе, заставляющем душу изливать во вне то, что звучит внутри нее, то, что она пережила и ощутила, мистики говорят нередко [368]. «Мое сердце ранено, душа моя возгорелась и жаждет говорить с Тобою, о, Боже мой», вырывается у Симеона Нового Богослова. Пораженный избытком благодати, он хотел молчать, но не может: благодать заставляет его говорить вопреки его воле [369]. Немецкая средневековая мистика знает особое состояние души, которое она называет «Genade jubilus» — «благодать ликования», и которое так определяется в кирхбергской монастырской хронике: «что такое «genad jubilus», это заметьте себе. Это есть благодать, которая безмерна и так велика, что никто не в состоянии о ней умолчать и вместе с тем не в состоянии полностью ее высказать, по ее преизбыточной сладости, затопляющей сердце, душу, чувства и самые жилы человека, и потому никого нет столь сдержанного, чтобы он мог сдержаться при этой благодати. Совершенная любовь сияет в этой благодати божественным светом, это и есть ликование» [370]. С этим сходно то, что Рейсбрук говорит про «духовное опьянение»: «Духовное опьянение возникает, когда человек ощущает более радости и услады, чем его сердце может пожелать или вместить. Это опьянение вызывает в человеке различные странные состояния. Многие поют и хвалят Бога от избытка радости, другие проливают слезы от сладости сердечной. Другой восклицает громким голосом и описывает тот избыток, который он внутренно ощущает. А иной должен молчать» [371]. Так про флорентийскую святую 16–го века Maria Maddalena deTazzi рассказывается: «Чтобы излить этот пыл, одержать который в себе она была уже не в силах, она принуждена была усиленно двигаться, и при том дивным образом… Не будучи в состоянии вынести столь великий пожар любви, она говорила: «О, Господи мой, не надо больше любви (non piu amore, non piu amore). Слишком велика, о, Иисусе мой, та любовь, которую Ты питаешь к твари, — слишком велика она не для Твоего величия, а для твари, столь презренной, и низменной». И, сознавая себя недостойной этой любви, она прибавляла: «Почему Ты даруешь мне столь великую любовь, — мне, которая столь недостойна и презренна?» — В другие разы она говорила: «О, Боже любви, о, Боже любви, о, Боже, что любишь Свое творение чистой любовью!» и другие подобные этим, пламенные речи» [372].
А с другой стороны как тихо, как безмятежно и умиренно изливается эта внутренняя песнь у Екатерины Генуэзской! Она говорит про высочайшее состояние души — «чувство столь полного мира и покоя, что душе кажется, что и сердце и телесное ее существо, и что все внутри и во вне погружено в океан совершеннейшего мира, откуда она никогда не выйдет, что бы с ней ни случилось в жизни… И она ничего другого ощущать не может, кроме сладчайшего мира… И тогда весь день она от радости твердит, слагая их на свой лад, песенки, подобные следующей:
Vuoi tu che te mostr'ioPresto che cosa e Dio?Pace non trova chi da lui si partio
(«Хочешь ли ты, чтобы я тебе показала, что такое Бог? — Мира не находит тот, кто от него отдалился») [373].
И Раймунд Люллий знает, что внутренняя песнь стремится вылиться наружу: любовь заставляет петь: «Влюбленный, услышав пение птицы, спросил ее: скажи мне, птичка, отчего ты поешь? отдалась ли ты под покров моего Возлюбленного, чтобы он защитил тебя от любовного оскудения и преумножил в тебе любовь?» — так пишет он в своем «Диалоге между Влюбленным и Возлюбленным». «Отвечала птица: Кто побуждает меня петь, как не Владыка Любви, Который за позор для себя считает любви оскудение?» [374]. Недаром, поэтому, и сам Влюбленный, побуждаемый тем же Владыкою Любви — Dominus Amoris, — не может молчать: и он должен петь или, вернее восклицать или шептать прерывистым голосом от избытка охватывающего чувства. «Проходил Влюбленный по некоему городу и пел о Возлюбленном своем, как будто объятый безумием» … [375]. — «Влюбленный пел: о, какое великое страдание — любить! О, какое великое блаженство любить моего Возлюбленного, который любит любителей Своих бесконечной любовью; и вечной, и совершенной всяким совершенством!» [376].
«О, восторг, ликование сердца, что побуждает петь про любовь!» восклицает Якопоне да Тоди.
«Когда восторг разгорается: он понуждает человека петь, и язык бормочет, и не знает, что говорит: не может он скрыть то, что внутри: так велика эта сладость…
Кто этого не испытал, считает тебя обезумевшим, видя отличие твое от других, как человека, лишившегося силы: сердце, раненное внутри, не ощущается снаружи» [377]. И еще:
