Софроний Сахаров - Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру)
Письмо 5. О том, как должно подвизаться умом[395]
Вопросы о духовном опыте молитвы. О понятии сердца. О молчании ума у свт. Дионисия Ареопагита. О мистике как уходе от Креста
Ваше искание метафизических понятий о сердце мне не нравится, все это не на пользу, не на созидание, а на разорение.
Объясните мне, как это Вы понимаете? Когда Вы погружаетесь в nuit obscure или vide des puissances — то Ваш ум, совершенно свободный от всякой мысли, все-таки где же находится? Там, где и плотяное наше сердце, в груди (левой части) или еще где, или Вы его совершенно нигде не ощущаете, а просто погружаетесь в совершенное безмыслие, в некую пучину? И совсем ли ничего не помышляет Ваш ум или помышляет как-нибудь о Боге? А может быть, и молитву творит? И если да, то какую и как? Словами, или только чувством сердца (плотяного), или только умным, не выражаемым никаким словом устремлением к Богу? Видит ли что при этом ум Ваш или нет? Все это непременно объясните мне, очень прошу, потрудитесь, если возможно. Я тоже над этим тружусь, и не себя ради, потому что непосредственно меня это не занимает.
Еще — если можно — напишите в кратких словах, как понимают католики мистику божественного Дионисия Ареопагита.
Вы очень хорошо написали в другом месте письма: «Каноны, ирмосы так сложны и так далеки от того, что бывает в моем уме и сердце». То сердце, которое Вы разумели здесь, и имейте в виду. И еще в другом месте: «Говорить со Христом, выражая ясно то, что чувствует сердце (это очень хорошо Вы здесь говорите и правильно разумеете о сердце, где оно и что), развивая это чувство и сознание его значения и силы, упражняясь в легкости такого обращения ко Господу, где сознание и ум и сердце дают себе ясный отчет того, что происходит», — это все Вы хорошо говорите и делаете, и с Божией помощью делайте. Обязательно должна быть в молитве согласованность ума и сердца, «сознательность и ясность». И совсем не должно быть vide des puissances, nuit obscure, anéantissement des facultés.
Я еще не читал книгу, но из Вашего письма усматриваю, что Вы неправильные представления обо всем этом себе составили. А если Вы поняли автора так, как он действительно учит, то, значит, и он заблуждается. И святителя Дионисия Ареопагита, значит, католики не понимают. Если же Вы только один еще заблуждаетесь, то это было бы хорошо. Поверьте, дорогой батюшка отец Давид, в созерцание и невещественную жизнь входят люди по дару милости Божией другим путем. «Молчание ума» у святителя Дионисия Ареопагита никогда не различается с молитвою, но «умное безмолвие» молитвенников есть нечто другое и достигается иным, другим путем, чем у святителя Дионисия Ареопагита. Есть общее, есть и различие путей и состояний. Лучше всего в настоящее время Вы оставьте думать об этом. Если сейчас Вам все объяснить, то Вы, усвоив себе все интеллектуально, не познаете того опытом духовно.
Впрочем, все это, быть может, возникло у Вас потому, что St Jean de la Croix учит противоположному? Но знайте, дорогой, что если он правильно учит об «умном безмолвии» — то между нами не будет никакого противоречия. А Вы просто забежали несвоевременно туда, куда не следует еще Вам стараться проникнуть, и, кажется мне, Вы еще не вполне поняли, хотя и пишете в своем письме, что Вам все очень понятно (о книге de St Jean — Вы говорите, что она «совсем понятна» Вам). Впрочем, я человек, быть может, ошибаюсь я, а не Вы, тогда прошу меня поправить. Говорю все это до прочтения книги, основываясь только на Ваших письмах, которые перечитал еще раз и на которые хочу ответить немедленно. Это стремление к совершенству и глубоким «мистическим» познаниям является главною причиною ухода многих с крестного пути христианского на широкий путь, разгул сектантов, теософов и т. п. И так нарочно делаю — чтобы остановить Вас, или, как святые отцы говорят, «схватить за ноги и бросить на землю порывающегося самочинно лететь на небо»[396].
Письмо 6. О значении чуда
Исцеление по молитве. О невнимании к чуду: о непокаянии и искании старого человеческого счастья. О плачевном исходе
The Old Rectory, 29 января 1962 г.[397]
[…] Я очень понимаю тебя, когда ты пишешь об А[398]. Я ответил ему и на телеграмму из Каира о кончинеего жены] М., и на его письма также… Тебе могу сказать ОТКРЫТО и со всей определенностью. В последнее время я писал ему с меньшим расположением, потому что ожидал от него и от М. — большего.
Ты ведь знаешь, что она была приговорена врачами к смерти. В Лондоне, в госпитале для раковых больных, уже оставили лечение ее лучами, потому что все уже казалось совершенно безнадежным. Швы не держались, внутренности — съедены раком… и мн. др.
Он просил меня молиться с ним о ее излечении. Он просил у Бога чуда. Я с радостью в духе, но великой скорбью в сердце моем стал молиться за нее и за него. В один из дней февраля месяца два года тому назад я поехал причащать ее. Провел я у ее постели более двух часов. Молились, говорили, обсуждали; причастил я ее… Возвратившись домой, я на другой день получил письмо от А., что врачи осмотрели М. и решили продолжать лечение лучами. Состояние ее и духовно, и физически заметно улучшилось. Тогда я писал А., что первый «поворот» произошел. Пусть он надеется, что выздоровление возможно, но пусть помнит, что и ему, и ей нужно будет в таком случае изменить радикально жизнь, ибо чудо не совершается для того, чтобы они остались, какими были до чуда.
Через некоторое время, приблизительно две недели, я снова был в Лондоне, чтобы вторично причастить ее. Снова крепко молились и прочее.
И вот та, которая была совсем уже «развалиной» несколько дней тому назад, встает с постели, на автобусе едет в аэропорт, оттуда на самолете в Швейцарию, где ты их встретил. Живут они в горах, ходят гулять, она ест все, веселая и почти жизнерадостная. Затем через некоторое время едут в Париж, там ходят повсюду, по музеям, театрам и так далее… Приезжали в Лондон, чтобы показаться врачам. Врачи не находили следов «метастаза» или возврата. Они едут в Грецию, в Египет… но ничего нет, кроме искания «старого счастья», кроме желания «жить», как это было в прежние годы, до болезни.
А. не сказал ей, что у нее был рак, что она излечена чудом. Он поддерживал в ней убеждение, что прежние врачи ошиблись, что у нее ничего «страшного» не было… И в результате — чудо произошло без всякого коренного изменения в их жизни духовной. Не знаю, сохранила ли она статуэтку Будды, которую я видел у нее в госпитале и которую она с нескрываемым удовольствием показала мне, как нечто «чудное». В тот час я не хотел ее ничем опечалить и сказал только, что сам я люблю только ХРИСТА, и не хотел смотреть я на Будду. Ни она, ни А. меня не поняли.
Я не хочу входить в анализ жизни А. и М. Но я всегда считал А. богато одаренным для духовной жизни, и мне всегда было глубоко больно, что он не понял призвания Божия. Он предпочел некий «универсализм», который находит в наше время почву во многих умах. М. была под его влиянием, и, конечно, от него я прежде всего ждал понимания, что УНИВЕРСАЛЬНОСТЬ ХРИСТА есть единственная и подлинная универсальность. Что искать что бы то ни было и где бы то ни было нечто более универсальное — могут только те, кому не было дано жить благодать крещения… Естественным для меня было последовавшее снова ухудшение здоровья М. Для меня также было уже невероятно тяжело снова просить Бога, потому что моя первая надежда была обманута: они не переродились, не возродились. Ведь молитва за больных, за их выздоровление силою свыше, чудом, возможна только при «обещании» покаяться, то есть в корне изменить всю жизнь, чтобы слава Божия нашла свое место в них, чтобы вся последующая жизнь их проходила уже в плане именно Божией славы.
Подобно тебе, и я писал А., что, как ни тяжела его печаль, тот факт, что ему дано пережить М., он должен воспринять как новое призвание к новому подвигу, уже самому великому и торжественному. По его ответу я не вижу, чтобы слова мои нашли отклик в его душе. Все его письмо — плач «душевный», чтобы не сказать — «плотской». Мне так же, как и тебе, хотелось бы увидеть его «восставшим во весь рост», подлинно умудренным опытом… а он говорит о самоубийстве, то есть о намерении своем ускорить уход свой из этого мира, и что только слова М.: «Ты этого никогда не сделаешь» — удерживают его.
Я, конечно, буду ему еще писать, но нет уже в душе моей того вдохновения, которое было еще недавно; нет надежды, что он хочет восстать. Он почти по-женски «культивирует» свою скорбь. Сказать ему об этом резко, прямо, решительно, будет ли полезно? Я в этом не уверен. И потому отчасти молчу…
