Владимир Бибихин - Язык философии
Плотин говорит здесь о первых вещах, которые для нас всегда последние. Настоящую философию можно определить как мысль, которая знает, как многое — а именно всё главное — происходит прежде, чем мы успеем заметить; знает, что к ранним, решающим событиям мы, люди, никогда не успеваем. В этом смысле философия предполагает смирение. Агрессия сознания — это отчаянная попытка обмануть себя, как если бы какое‑то его усиленное, взвинченное, обостренное состояние было всё же способно упредить бытие. Для Плотина не сознание в смысле осознания, восприятия, принятия к сведению, а мысль (нус) равносильна бытию; и не моя мысль, а сама мысль. Мысль и бытие действуют без того чтобы мы их воспринимали. Парадокса здесь нет. Человеческий младенец мыслит и существует, но сознания в смысле отражения, констатации, фиксации этого у него нет.
Душа может прийти в гладкое и зеркальное, тихое, безмолвствующее состояние (ἡσυχάζον,ἡσυχία, «исихия», I 4 10). В ней тогда появятся отображения, εἰκονίσματα, дианойи и ума, и в безмолвной тишине, сама покоясь, душа ощутит «первым знанием», как действует мысль. Вот что такое настоящее сознание — эти моменты согласного покоя. Тогда как Плотин назвал бы то, что называем сознанием мы, все проносящиеся в «мысли» догадки, опасения, сожаления, соображения, сопоставления? Увы, надо смотреть правде в глаза: он назвал бы это хуже чем пустотой, скрежетанием и бесчинством демонов, правящих свою оргию в осиротевшей потерянной душе; безобразными судорогами души, плененной и мучимой болезнями и магическими искусствами, ворожбой темных духов, суетящихся вокруг нее в попытках отвлечь ее от мысли. Не нужно забывать, что даже моменты исихии, мирного согласия души, когда она в тишине отражает напечатления бытия, для Плотина еще не высшее и не обязательное состояние. Ум есть и действует без этих своих отблесков в душе; больше того, они даже уменьшают его энергию. «Отражения [букв. следования, сопровождения, παρακολουθήσεις] грозят сделать сами энергии (ума) более слабыми». Энергии глубже проникают и дарят добродетельному больше жизни и счастья, когда не разлиты, не размазаны в чувствование (отражение), а собраны в своей простоте.
В отношении такой мысли вопрос, предпосылочна она или нет, лишен значения. То, что действует в философе само, поскольку он отдает себя божественному уму, не имеет ничего общего с концептуальным пространством, в котором ориентируется сознание, выбирая, из каких предпосылок ему исходить. Сознание здесь заключает компромиссы по существу с самим собой. «Догмы», имеющиеся в неоплатонизме и не имеющиеся явным образом у Платона и Аристотеля, возникают не из цепи рассуждений, а из стихии благочестия. Поза философствующего человеческого существа у Плотина благочестива, почтительно склонена перед энергией божественного ума, и этим обусловлено, что для него есть непреложное, т. е. догмы. Можно сказать и наоборот: для человеческого существа в философии неоплатонизма есть непреложные вещи, отношение к которым, как определено самою их силой, не может быть другим кроме благоговейного почитания.
Догматику принято ассоциировать с христианским вероучением. Троичный догмат о Боге, едином в трех лицах, Отца, Сына и Святого Духа, непреложен, неизменен, не подлежит сомнению, требует благочестивого почитания. Однако дух благочестивого догматизма не был впервые внесен христианством, он задолго до него стал стихией эллинистического мира. Христианству принадлежит только содержание его догматики. Мыслящее благочестие Плотина как стихия, которой захвачено человеческое существо и вне которой оно уже не может и не хочет быть, как настроение перешло в богословие античных христиан, каппадокийцев и Августина.
Сопоставимо ли благочестие Плотина с «философской верой» Карла Ясперса? Ясперс по своей установке — новоевропейский ученый исследователь. Он вобрал в себя честность, порядочность послехристианской культуры с ее морализирующим благочестием, превратившимся в нравственные нормы и ценности. Храня наследие христианства, перенесенное в формы светской культуры, исследователь строит соответственно систему веры в замену христианской, осовремененную, приспособленную к научной этике. Новая вера будет наподобие христианства иметь и свою догматику, но без иррационализма и мистики. Изобретаемые философские веры расходятся с христианством в пункте невероятных чудес, например воскресения Христа. Неоплатоническое благочестие в отличие от этого имеет не вторичное, через этику, а первичное, стихийное происхождение. Оно не спрашивает, что считать безусловно требующим почитания. Для него чудовищно предположение, что на преданность Высшему можно покуситься анализом. Здесь не может быть речи о том, чтобы какие‑то свои (общественные, государственные) интересы человек хотя бы издали и в самом малом противопоставил благочестивому преклонению перед Высшим, — настолько, что философ стыдится малейшего намека на компромисс интересов. Человеческих или всечеловеческих интересов рядом с преданностью Высшему просто не существует. Жизнь не благо рядом с Благом, от которого всё; она «безразличное» (ἀδίαφορον), и в этом отношении неоплатонизм не отличается от стоицизма. Как всякая крупная философия, он результат синтеза. Не будет ошибки даже сказать, что стихия благочестия в неоплатонизме безусловнее и, если можно так выразиться, безжалостнее к человеку чем в христианстве. В христианство из‑за его общинной и государственной устроенности проникает этика обыденного здравомыслия, притертость императивов. В неоплатонизме благочестие царит безраздельно и берет себе всего человека. Плотин равнодушен к тому, продлится его жизнь или нет. Он отговаривает Порфирия от самоубийства, но не на том основании, что жизнь сама по себе ценна.
В неоплатонизме стихия благочестия иногда прямо именует себя. По Проклу, философия есть теургия, богоделание, богослужение; философствование — это литургия. Однако стихия благочестия тайно сопутствует философии и тогда, когда о ней, казалось бы, забыли. Мы не должны слишком верить карикатурному образу философа, который всё разъедает своими рассуждениями. Очень странно, что теперь для вступления в круг философских вещей иногда считают необходимым избавиться от настроения благочестия. Слово религия происходит от латинского relego «вновь собирать, повторно посещать, еще и еще раз вглядываться, перечитывать, вчитываться, снова обсуждать, тщательно обдумывать». В греческом родственное слово ἀλέγω означает «заботиться, думать, обращать внимание». Собаки, халатно относящиеся к своим обязанностям, называются κίνες οὐκ ἀλέγουσαι, что можно было бы перевести как «нерелигиозные собаки». От этого слова relego (а не от religo связывать, заплетать косу) происходит religio «совестливость, внимательность, добросовестность, благочестие, благоговение, богопочитание». Значение развертывается дальше в «щепетильность, стеснительность, сознание греховности, вины, преступления». В основе этого смыслового ряда — способность человека отойти от суеты, совестливо и тщательно вдуматься в то, что по–настоящему серьезно. Такая религия в смысле вдумчивой добросовестности — необходимое, хотя и не достаточное для философии настроение. Всякая философия религиозна уже до того, как она берется за «религиозные темы», потому что по настроению она во всяком случае обязана быть не менее благочестивой чем вера.
Сказанное относится к неоплатонизму и к средневековой философии. Но Платон, Аристотель? У них религия в названном смысле слова менее заметна за блеском свободной праздничной широты. Неоплатонизм переставляет акценты, прочитывает Платона в благочестивом свете и настаивает на том, что у философа всё полно бездонного, религиозного, больше того, святого смысла. Сомнения тут себе неоплатоники тоже не разрешают. Что казалось легким, как играющие этимологии «Кратила», окажется бездонно глубоким. Что у Пратона, великого учителя, казалось критикой другого авторитета, Гомера, то окажется истиннейшим Гомера пониманием, его благоговейным обожанием. Один из разделов толкований Прокла к платоновскому «Государству» озаглавлен: «О том, что во всех своих сочинениях Платон — соревнователь, ζηλοτῆς, Гомера, причем как в красотах слова, так и в красотах мысли». На поверхности этого совсем не видно. Платон бранит Гомера за то же, что Ксенофан, за описания страстей, войн, прихотей и лукавства богов. Прокл объясняет: это от бесконечной мудрости Платона, который кричащим контрастом между сущностным согласием и внешним несогласием дает знак, что первого впечатления мало, надо искать. Прокл приглашает увидеть подводную глубину Платона, так сказать, не сходя с места, а именно прочитав еще раз тот же его текст. Вспомним, что «религия» среди своих первых значений имеет «повторное прочтение». При повторном прочтении мы замечаем, что Платон не просто изгоняет поэзию из своего идеального государства, но «умастив ее миром и увенчав» — «умастив, как положено делать с чтимыми кумирами в священнейших храмах, и увенчав ее как предмет освященный, ибо и таковые закон повелевает увенчивать»[34]. Поэзия тем самым не столько изгнана из государства, сколько недосягаемо поднята над государством. Можно ли так читать Платона? Спросим по–другому: можно ли его так не прочесть, если ожидать от него глубокого смысла?
