Филип Янси - Разочарование в Боге

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло».

30. Две ставки, две притчи[74]

Существует ли где–нибудь рай земной, где под шепот масличных листьев люди могут жить с кем пожелают, и иметь все, что им надо, и наслаждаться покоем в тени и прохладе? Или же жизнь всех людей… переломана, полна смятения и муки и лишена романтики? Неужто жизнь — это лишь отрезок времени с одного конца которого — младенческая слабость и плач, а с другого — агония и смерть?

Итальянский писатель Умберто Эко рассказывает, как в возрасте 13 лет он отправился вместе с отцом на футбольный матч. Умберто не интересовался спортом. Сидя на стадионе, он рассеянно наблюдая за игрой, но отвлекся. «Я как бы издали следил за бессмысленными перемещениями людей по полю, я чувствовал, как стоявшее высоко в небе полуденное солнце окутывает все пронзительным светом. На моих глазах происходило космическое, лишенное значения действо… Тогда я впервые усомнился в существовании Бога и решил, что мир — вымысел, не имеющий цели»[75].

Сидящему высоко на трибунах подростку почудился этакий «вид сверху». Ему показалось, что нечто подобное видит и Бог. С Божьих высот нелепая людская возня кажется столь же бессмысленной, как нелепая суета взрослых мужчин, пинающих кожаный мяч. Эко пришел к выводу, что «наверху» нет никого, кто бы наблюдал за событиями на этой планете, а если «наверху» кто–нибудь и есть, то земная жизнь интересует его так же мало, как Умберто — футбол.

Образ, приведенный Умберто Эко, возвращает нас к принципиальному вопросу веры, к вопросу, от которого зависит все остальное: Есть ли там кто–нибудь? Мы мечемся в бессмысленном хаосе, объятые «благодушным безразличием вселенной»? Или мы играем некий спектакль для заинтересованного Зрителя? Иов получил ослепительное откровение. Но как быть нам? Для нас нет более важного вопроса. Спустя пять лет после беседы, которая послужила толчком к написанию этой книги, я вновь встретился с моим разочаровавшимся другом Ричардом. Мы подробно обсудили с ним эту проблему.

Когда Ричард впервые пришел ко мне, он походил на брошенного любовника в первую пору разлуки и отчаяния. Бог обманул его. Глаза молодого человека полыхали гневом. Когда мы встретили через пять лет, я убедился, что годы смягчили его. Страсть еще прорывалась в некоторых его репликах, но теперь гнев смешивался с тоской, с ностальгией. Он так и не сумел полностью забыть Бога. Он все еще болезненно ощущал Его отсутствие — нечто похожее на боль в ампутированной конечности. Даже если бы я не заговорил о вере, к этому вопросу вернулся бы сам Ричард — все еще оскорбленный, все еще чувствующий, что его предали.

И вот, что он сказал мне с удивлением:

— Не могу понять, Филип, мы с тобой читали одни и те же книги, у нас много общего, ты понимаешь мои сомнения, мое разочарование… Но все же ты сохранил веру, а я ее утратил. В чем между нами разница? Откуда ты черпаешь веру?

Я поспешно перебирал в уме разные варианты ответов. Я мог бы привести аргументы «в защиту Бога» — рассказать о Божьем замысле, который обнаруживается в творении, о пришествие Иисуса, о свидетельствах в пользу Воскресения. Но Ричард знал все это не хуже меня, однако знания не привели его к вере. К тому же и моя вера родилась не из этих доказательств. Она возникла сама по себе темной февральской ночью в общежитии Библейского колледжа. Я попытался рассказать Ричарду про ту ночь.

Ночь веры

Я уже упоминал, что учеба в Библейском колледже стала для меня поначалу периодом сомнений и скептицизма. Я научился изображать «духовность» — семинаристу приходится прибегать к такого рода симуляции, чтобы заработать хорошую оценку. Каждому студенту предписывалось взять на себя некое послушание — проповедовать на улице, навещать заключенных или больных. Я записался на «работу в университете».

По субботам я отправлялся в студенческий клуб Университета Южной Каролины и проводил вечер перед телевизором. От меня требовалось сидеть там и «свидетельствовать». На следующей день я составлял подробные отчеты о людях, с которыми я якобы обсуждал вопросы веры. По–видимому, вымысел мне вполне удавался — никто меня не перепроверял.

Кроме того необходимо было еженедельно встречаться для молитвы с четырьмя другими семинаристами, также участвовавшими в работе со студентами. Эти встречи всегда проходили по одной и той же схеме: сперва молился Джой, затем Крэг, затем Крис, затем второй Джой, а потом все они вежливо выжидали секунд десять. Но я никогда не произносил вслух молитву, так что после короткой паузы мы все расходились по своим комнатам.

Но однажды вечером в феврале ко всеобщему изумлению — и своему тоже — я произнес молитву. Не знаю, как это получилось. Я не собирался молиться. Но когда оба Джоя, Крэг и Крис произнесли привычные слова, я вдруг услышал собственный голос. «Господи!» — начал я и почувствовал, как сгущается напряжение.

Насколько помню, я сказал примерно так: «Господи, вот мы перед Тобой, и нам поручено заботиться о десяти тысячах студентов университета Южной Каролины, которых ждет ад. Ты знаешь, что мне все равно, попадут они в ад — если он, конечно, существует — или нет. И мне наплевать, попаду ли я туда сам».

Тот, кто никогда не учился в Библейском колледже, не поймет, как подействовали мои слова на соучеников. Я мог бы с тем же успехом раскинуть карты Таро или принести в жертву младенца. Однако никто из студентов не попытался прервать меня, и я продолжал молитву.

Почему–то я заговорил о добром самарянине. Мы, семинаристы из Библейского колледжа, должны были печься об университетских студентах, словно самарянин о еврее, лежавшем на обочине в луже крови. Но я не испытывал к ним подобной любви. Я вообще к ним ничего не испытывал. Так я и сказал.

И тут ЭТО случилось. Во время молитвы, как раз когда я расписывал, как мало меня волнуют люди, которым я должен сочувствовать, я увидел происходящее в ином свете. В тот самый миг, когда я говорил, мои слова обратились в видение. Я увидел самарянина в старинном костюме — в платье и тюрбане. Он склоняется над грязной, окровавленной, скорченной фигурой на земле. И внезапно оба персонажа представшей мне сцены преобразились: у доброго самарянина оказалось лицо Иисуса, а в еврее — несчастной жертве разбойников — я с ужасом узнал самого себя.

Словно при яркой вспышке я видел, как Иисус наклоняется и влажной тряпкой обтирает мои раны, смывает с них кровь. И вот, когда Он склонился надо мной, я увидел, как я — несчастный, израненный разбойниками — поднимаю веки, раскрываю губы и словно в замедленной съемке плюю Ему в лицо. Я видел это совершенно отчетливо, хотя не верил ни в какие видения, ни в достоверность Библии, ни даже в Иисуса Христа. Это потрясло меня. Я оборвал молитву, встал и вышел из комнаты.

В тот вечер я попытался обдумать произошедшее. То было не совсем видение — скорее галлюцинация, оживившая притчу и придавшая ей неожиданный этический поворот. И все же я не мог просто отмахнуться от случившегося. Что значило это видение? Было ли оно подлинным? Я не знал. Но самоуверенность моя поколебалась. Прежде я искал убежища в агностицизме, но теперь я его лишился. Я увидел самого себя в новом свете. Быть может, при всей своей заносчивости и насмешливом скептицизме я более других нуждался в помощи?

В ту ночь я написал своей невесте короткую записку. Со всей осторожностью я сообщал: «Мне кажется, сегодня я впервые получил подлинный религиозный опыт. Мне нужно подождать несколько дней, прежде чем я буду готов это обсудить».

И снова о пари

Я рассказал эту историю Ричарду. Он слушал с искренним интересом. Тот миг полностью изменил мою жизнь. До того я бы счел безумцем всякого, кто предсказал бы мне, что я посвящу свою жизнь написанию книг о христианской вере. Но с той февральской ночи начался медленный и упорный возврат назад, к тем ценностям, которые я прежде отвергал как религиозную чушь. Я обрел зрение, которое позволило мне уверовать в невидимый мир.

Ричард принял мои объяснения вежливо, но они его не убедили. Он напомнил, что можно подобрать и другие объяснения произошедшему. В течение нескольких лет я противился всем тем верованиям, которые в меня с детства вложили в крайне консервативной церкви. Это привело к внутреннему разладу. Я долго не молился, а потому первая моя молитва — пусть совершенно неожиданная, «вслепую» — превратилась в излияние эмоций и даже повлекла за собой «откровение» в виде визуализированной притчи о добром самарянине.