С. А. Федченков - Святой Ириней Лионский. Его жизнь и литературная деятельность
Доказательства, выдвинутые Томпсоном, действительно, не настолько основательны, чтобы убедить беспристрастного читателя.
Против первого его положения[952] свидетельствует уже прежде всего несомненный факт мученичества именно при Марке Аврелии Иустина Философа с шестью учениками; причем судьей был не менее императора гуманный философ Юний Рустик, воспитатель Аврелия.
О гонениях в царствование последнего, даже более жестоких по сравнению с прежними, говорит прямо Мелитон Сардский в апологии, поданной по поводу них самому императору.[953] Что же касается Тер-туллиана, который характеризует в «Апологетике» Аврелия как благоволившего будто бы к христианам,[954] то его свидетельству нельзя придавать особой цены, так как подобные отзывы о предшественниках были обычным приемом у апологетов для расположения царствующих императоров в пользу христиан (ср. цитированные уже места из апологии Мелитона — у Евсевия).
Второе доказательство — argumentum е silentio — имеет, вообще, в таких случаях мало значения. Молчание нескольких при свидетельстве хотя бы одного никогда не может опровергнуть истинности этого свидетельства. Разбирая же данное основание по существу, мы должны сказать, что светские писатели того времени не склонны были передавать благоприятные для христиан известия (а мученичество за идею невольно подкупает). Известно, что Аврелий Виктор и Евтропий умалчивают даже о таком выдающемся событии близкого к ним времени, как принятие христианства императором Константином. Так же поступали Фронтон и Цельс.[955] Что же касается церковных писателей, то, кроме Евсевия и Иеронима, о гонении 177 г. говорит, как признается и Томпсон,[956] еще Сульпиций Север (в начале V в.).[957] И совершенно неосновательно автор умаляет значение последнего свидетельства через утверждение мнимой и, во всяком случае, недоказанной зависимости его от Евсевия (через Руфина).[958]
Наконец, взятое во всем объеме это argumentum е silentio направляется против самого же Томпсона, точнее, против второй части его новой теории. Ведь молчание писателей не разрешается в громкое свидетельство и при его предположении, что гонение было не в 177 г., а во второй половине III в. Наоборот, для гипотезы Томпсона оно более убийственно. Церковные хронисты на Западе, по нему, появились в начале V в. (первым был Север).[959] Если же они не знают о событии, сравнительно близком к ним (275-400 гг.), если даже, как предполагает Томпсон о Севере, заимствуют сведения о нем от восточных авторов, то, значит, этого события и не было. Во всяком случае, молчание их естественнее, если мы допустим, что имеем дело с событием более отдаленным, т. е. другими словами, если будем держаться традиционной точки зрения.
Приводя третье доказательство, Томпсон, как мы уже говорили, ссылается на действительно ученые и заслуживающие большого внимания труды Jle Блана о надписях в Галлии и Дюшена о епископских каталогах. Однако делать строго определенные и категорические выводы на основании этих работ в настоящее время еще нельзя. Чтобы понять это, достаточно указать, например, на статью Гиршфельда в Sitzungsberichte d. k. Preussischen Akademie der Wissenschaft zu Berlin,[960] где автор, анализируя галльские же надписи, считает вполне возможным признать не только существование христианства в Лионе при Марке Аврелии,[961] но и распространение его отсюда в другие местности Галлии;[962] а также на возражения, какие делал А. Гарнак Дюшену по поводу епископских каталогов.[963]
Кроме того, Томпсон идет дальше своих источников. Как известно, Дюшен, например, не отрицал епископства ни Пофина, ни Иринея в Лионе. Автор же новой теории как бы совсем позабыл о них. Такая грубая историческая ошибка дала повод Гарнаку выразить даже удивление, как могла редакция американского журнала принять статью Томпсона, дискредитирующую, по мысли немецкого ученого, церковно-исторические исследования.[964]
Что касается группы оснований автора, объединенных у нас под буквой d, то мы не будем входить в их подробный разбор. Исторические свидетельства, относящиеся к данному времени, не представляют настолько полных и категорически определенных сведений об административном и особенно судебно-правовом устройстве Галлии, чтобы на основании их можно было сказать: «То-то могло иметь место во II в., а то-то только в III». В виду этой неопределенности, доказательства, выдвинутые Томпсоном, с равным правом могут быть обращены и против его теории.
Некоторые же из них совершенно неверны. Таково, например, утверждение, будто пытки и сожжение огнем были введены только со времени Септимия Севера для государственных преступников, а в отношении к христианам стали применяться с Декия.[965] Томпсон забыл о жестокостях Нерона; почему-то считает исключительным случаем («линчевание» толпой)[966] сожжение Поликарпа Смирнского (см. Martyrium Polycarpi). Против него говорит и свидетельство Минуция Феликса (Октавий. Гл. XXXVII), где указываются те же пытки и формы смерти христиан, о каких передает послание Лионской и Виеннской церквей.[967]
Иные же основания автора прямо наивны и должны быть отнесены исключительно на счет предвзятой односторонности и подозрительности его, в своем рвении доказать новую теорию и опровергнуть старую не разбирающего серьезных оснований от несерьезных. Таким, например, является ссылка его на «отсутствие имени» легата в послании галльских Церквей, о чем он рассуждает на протяжении более страницы.[968]
Этой же исключительной подозрительностью (suspicion-suspicious)[969] только оправдываются и те доказательства, какие у нас приведены под буквой е. Томпсон ссылается[970] на выражения послания: «Первомученики не скрывались и были готовы, даже со всяким рвением (μετά πάσης προθυμίας) произносили исповедание мученичества»,[971] или: страдания «тех (не отпавших) облегчала радость мученичества»[972] и др. Здесь проявляется, по Томпсону, furor passionis martyrum, как и вообще он считает лионских христиан за ярых монтанистов.[973]
Но, во-первых, как мы покажем ниже, лионские христиане и мученики ни в коем случае не могут быть названы монтанистами: они относились отрицательно к этому движению. Поэтому и в приведенных выражениях нельзя видеть обязательно furor’a passionis. Во-вторых, если бы он и был налицо, нет необходимости на этом основании относить послание и гонение к III в. Как можно видеть из отрывков сочинений Анонима и Аполлония, этот furor ничуть не менее был интенсивным во II в., чем в III.[974]
Чудесный элемент в послании также не менее характерен для II, чем для III столетия. Достаточно сослаться хотя бы на несомненно принадлежащее II в. Martyrium Polycarpi, где рассказывается о многих чудесах (см., напр., гл. XVI и XVII).[975]
Указание на культ Богоматери Томпсон видит[976] в наименовании галльскими христианами Церкви «девой-матерью» (τη παρθένωμηχρί).[977] Оставляя в стороне законность такого сближения, нельзя не признать, что, вопреки Томпсону, почитание Божией Матери началось не со времени Ефесского собора 431 г., как думает он, а гораздо раньше, прямо с первых веков существования Церкви. Это видно уже из сохранившихся от катакомбного периода (до IV в.) изображений Богоматери,[978] а также из прямых свидетельств Юлиана Отступника[979] и Амвросия Медиоланскаго (f 397 г.).[980] Если же признать данное основание за достоверное, то оно столь же неблагоприятно и для теории Томпсона. Ведь 431 г. во всяком случае относится к V, а не III веку, как нужно ему.
Все доказательства, выдвинутые им, не могут, таким образом, поколебать и опровергнуть традиционной точки зрения. Современное состояние археологических и особенно церковно-исторических данных, наоборот, не только допускает возможность, а настоятельно вынуждает держаться того общепринятого доныне взгляда, что описываемое у Евсевия в V, 1 -3 гонение на христиан имело место в Лионе, и именно в 177 г.
Собственная же теория Томпсона, ничем не вынуждаемая, есть фантастический плод чересчур подозрительно, скептически настроенного ума автора и часто опровергается теми же основаниями, какие он приводит в подтверждение ее. Гонение начала, собственно, городская чернь в Лионе.[981] Для христиан был закрыт доступ в частные дома, бани, общественные рынки; запрещено было даже показываться на улицах. Где бы они ни появлялись, на них сыпались «крики, побои, влачения, грабительство, бросание камнями, заключения и вообще все, что ожесточенный народ любит делать с врагами».[982]
