Коллектив авторов - И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене
По возвращении вы объясняете, что всё время ушло на работу в библиотеках — изучали материалы к своему словарю по библеистике. Было не до поездок.
Однажды вы показываете мне длинный лист бумаги, где на компьютере набрано расписание выступлений на всю первую половину 1989 года. Заранее обозначен каждый день, час.
Наступает вечер, когда вы впервые появляетесь на экране телевизора. В это время мы начинаем видеться реже. Вы заняты с утра до вечера. Утром служба, днём требы, по вечерам выступления. А ещё встречи со все большим количеством людей.
Всегда внезапно раздаётся телефонный звонок.
— Полковник, звоню из клуба на Волхонке, через пять минут иду на сцену. Как вы там?!
— Издательство «Советский писатель» заключило договор на роман! Выйдет в 1991 году[19].
— Поздравляю! Я же вам говорил — не отчаиваться. На днях зайду. Привет Жанне!
Через несколько дней тишину взрывает характерный тройной звонок в дверь. Вы появляетесь все с тем же портфелем и рюкзачком через плечо.
— Неужели через два года мы с вами будем держать в руках книжку под названием «Здесь и теперь»?! Ещё раз говорю, ваше дело сочинять, не теряя ни дня. А что вы сейчас делаете? Помните, вы рассказывали о двух своих поездках — на Кавказ и в Египет? Должен вам сказать, я часто возвращаюсь в мыслях к этим историям. А если на их основе написать вторую часть духовных поисков вашего героя — Артура Крамера? Подумайте!
Попив чая, вы озабоченно взглядываете на часы.
— Знаете что, давайте по дороге к вокзалу заскочим в кулинарию — сегодня ко мне должен приехать в гости один священник из Чехословакии, а дома хоть шаром покати.
Мы заезжаем в одну кулинарию, в другую. Там тоже хоть шаром покати, пустые полки. Лишь наискосок от Ярославского вокзала удаётся купить два килограмма истекающего водой фаршированного перца. Вы запихиваете его в пластиковую сумку.
— Батюшка, поездим ещё. Какое это угощенье? Ерунда.
— Прекрасное угощенье! Прекрасное! Всё равно больше ничего не достанем. А время дорого. И у меня к вам просьба — на днях улетаю вместе с деятелями культуры на какой‑то симпозиум в Германию. Лететь надо утром. Можно накануне вечером я к вам приеду, переночую? Ведь вы живёте на трассе Шереметьево-2.
— О чём разговор? Конечно.
С тех пор вы всегда перед отлётом за границу ночуете у меня. Вместе ужинаем, смотрим телевизор: стали показывать церковные службы, храмы, все чаще в устах выступающих мелькает слово «духовность».
— Конечно, спасибо и за это… — говорите вы. — Кто бы мог подумать, что мы с вами доживём до такого… И все же, все это вряд ли имеет отношение к религии. Просто распались старые тоталитарные скрепы. Колоссально возрос разгул преступности. Государство растерялось. Хочет при помощи церкви установить хоть какие‑то моральные нормы. Обратите внимание — никто, даже иерархи, выступающие по телевизору, никогда, ни разу не проповедуют Христа, Бога, не говорят о самой сути того, что мы знаем, во что верим. Сладенькие пейзажики с церквами, что продают на Старом Арбате, — вот и вся «духовность». Должен сказать, даже и это может кончиться в любую минуту. Нужно спешить! Нести людям подлинное слово Христа, а не какой‑то духовный эрзац для бедных.
Наступает 1990 год.
17По телевидению, по радио, на стадионах, во множестве аудиторий звучит ваш голос. Газеты и журналы публикуют ваши статьи. Ваша проповедь доносится до миллионов людей.
Обычно я не хожу на ваши выступления. И не только потому, что занят, написал повесть, затеваю новую вещь, связанную с теми путешествиями, о которых мы говорили.
Я почти не бываю на этих выступлениях, так как физически чувствую атмосферу идолопоклонения, которую создаёт вокруг вас восторженная публика. Вера — дело глубоко личного духовного опыта.
Массовое, повальное увлечение религией — всего лишь увлечение, мода. Кроме того, у толпы есть свойство, воздвигнув кумира, через некоторое время его свергать…
А вы, вроде ничего этого не замечая, с чистым сердцем продолжаете свою проповедь.
Как‑то вечером подъезжаю к клубу на Волхонке. Вы появляетесь, окружённый людьми. И здесь, на улице, они все задают вопросы, спрашивают, когда можно приехать в храм креститься.
Наконец вы садитесь в машину, и мы едем.
— Полковник, вы не хотите мне что‑то сказать?
— Нет.
— Не лукавьте. Я уже давно чувствую, назрело. Говорите!
— Ох, батюшка, может быть, я не прав, но мне кажется, что все эти люди превращают вас в суперзвезду. Поверьте, во мне говорит не ревность. В некоторых своих статьях вы начали повторяться. А каждое ваше выступление, по–моему, должно быть событием.
— Володенька, вы совершенно правы. Но войдите и в моё положение. Столько лет я молчал! А теперь, подобно сеятелю из притчи, получил уникальную возможность разбрасывать семена. Да, большая часть из них упадёт на каменистую почву, всходов не будет. Думаете, я не вижу, какая каша в головах у людей? Но если после моего выступления пробудится хоть несколько человек, пусть даже один, разве этого мало? Знаете, такое ощущение, что вскоре все это кончится, по крайней мере для меня.
— С чего это вы взяли?
В ответ — молчание.
— Между прочим, на днях встречаюсь с писателями в Доме литераторов. Приходите!
И вот я сижу в переполненном зале, смотрю на освещённую сцену, где вы, прочитав лекцию, с микрофоном в руке отвечаете на вопросы. Им несть числа. Вы вдохновенно отвечаете на них, пока не разворачиваете очередную записку.
— Ага! Вот она! Ну как же! Я давно её ждал. Даже здесь не обошлось без неё. «Что делаете вы, еврей, в нашей православной церкви?» — вот что тут написано…
Отец Александр, Александр Владимирович, Саша! Вы спокойно рассказываете аудитории, что для христианства «нет ни иудея, ни эллина», а у меня сжимается сердце. Как же я мог укорять вас, когда каждое ваше выступление в этой обстановке — это ещё и акт личного мужества… «Господи! Сохрани и спаси батюшку моего, отца Александра!»
Весной и летом вы совершаете две поездки в Италию. После одной из них встречаю вас в аэропорту Шереметьево, заранее радуясь, что вам удалось отдохнуть.
Вы появляетесь из‑за стойки таможенного контроля неузнаваемым. Постаревший. Какой‑то низенький. Под глазами мешки.
— Что случилось, батюшка?
— Никогда больше не буду ездить за границу. Во–первых, дорого. Я не имею права тратить на себя такие деньги. А во-вторых, суета сует. В конце концов всё, что я видел, я уже знал по книгам и кинофильмам. Лучше бы поработал дома, до сих пор словарь не отшлифован. А как ваши дела? Двинулся новый роман?
— Двинулся.
— Слава Богу! Купил вам в Риме ваши любимые авторучки с чёрной пастой. Пишите. Специально приеду на днях послушать.
1831 июля 1990 года. Если б я знал, что мы видимся в самый последний раз, что осталось ровно сорок суток…
В тот день я с утра уезжаю по делам, а когда возвращаюсь домой, слышу ваш голос. Вы с Жанной обедаете на кухне, о чём-то разговариваете, смеётесь.
— Что это вы тут обсуждаете?
— Вас, Полковник! Куда это вы запропастились? Есть просьба. Мне нужно съездить в Строгино, исповедать и причастить одну больную. А потом, если не против, вернёмся к вам, и я послушаю, что вы там накарябали.
— Поехали.
— Сначала перекусите. Вы же голодный.
В Строгино мы задерживаемся. Больную долго умывают, переодевают, перестилают ей постель.
Ждём ка кухне.
— Полковник, некоторое время тому назад я переслал рукопись вашего романа в Англию. Вдруг его там переведут!
— Кому? Куда?
— А это не ваше дело. Ваше дело — творить. Жанна говорила, собираетесь в Коктебель. В Дом творчества?
— Да. Если дадут путёвку.
— Эх, Полковник! Если бы я так бездарно не провёл отпуск в Италии, набился бы поехать с вами. Устроился бы где‑нибудь рядом…
— Замечательно! А может, получится? Неужели не вырветесь дней на десять? Мы должны ехать в самом конце августа. Давайте куплю и вам билет!
— Куда там! Я ведь ещё затеял строительство крестильни при храме. Уезжая, оставил поручения вроде бы самым надёжным людям. Ничего не сделано, ничего. Пришлось впрягаться.
— А что с выходом ваших книг в Союзе?
— Масса предложений. А в результате пока что ноль. У кого бумаги нет, у кого — типографии. Одни благие намерения. Словарь окончил. С его изданием тоже сплошной туман.
Наконец больная подготовлена. Вы уходите в её комнату. Я остаюсь один. У меня ещё есть время придумать, как уговорить вас все‑таки поехать с нами. Может быть, если бы я нашёл слова, доводы, доказательства и сумел убедить вас в необходимости этой поездки, ничего бы не случилось?
Не знаю. Во всяком случае чувство вины безмерно. И ему нет исхода.
