Александр Кукушкин - Alma Matrix или Служение игумена Траяна
С его последними словами в комнату завалилась веселая компания, с намерением устроить состязание по гонкам Формулы-1 на компьютерах. Настоящий завыл и повалился на кровать.
– Господа, господа! – Гайда взобрался на стул, чтобы всех видеть. – Предлагаю пари!
– Пари? Отлично, давай пари. Какое?
– Я говорю, что мы с Настоящим, притворившись больными, ляжем в изолятор, где только что свирепствовал грипп, и продержимся там две недели, причем этим гриппом не заболеем.
– А как здоровье проверять будем?
– Будете приходить каждый день и смотреть, чего проще-то?
– На что спорим?
– Тот, кто проиграет, будет обязан целую неделю ходить в полиэтиленовых бахилах на ногах поверх обуви, как это в больницах делают, и терпеть за это притеснения от дежурных помощников.
– Ха-ха! Здорово!
– Да?
– Да! Договорились, идёт!
Гайда победно воздел руки к небу, повернулся к Настоящему и увидел, как тот крутит пальцем у виска.
На пятом курсе Гайда с Настоящим увлеклись живописью, увлеклись со страстью сумасшедшего и обстоятельностью ученого. Иконописная школа недоумевала, куда подевались все монографии и альбомы репродукций из библиотеки Академии. Сокурсники страдали от назойливых обстоятельных искусствоведческих бесед и бурных восторгов, которыми друзья стремились поделиться с каждым встречным. Проректор был уверен, что над ним издеваются, поскольку перед каждой пятницей он получал прошения Гайды и Настоящего на поездку в Третьяковку или музей им. Пушкина. Не подписывать прошения Траян не мог, так как пятница была свободным днем у пятикурсников, предназначенным для написания диплома, но поверить в то, что два семинариста каждую неделю ездят по музеям, он тоже не мог и однажды проверил их, собственной персоной приехав в Третьяковку. Проректор нашел своих студентов в первом зале картин Серова: Настоящий стоял напротив «Девочки с персиками» и жевал персик, а Гайда убеждал смотрительницу, что его друг – известный молодой художник, ищущий в персике и Серове вдохновения. Отец Траян остановил эту комедию и взял объяснительные, но перед следующей пятницей ему на подпись принесли новые прошения.
На исходе января Гайда с Настоящим поняли, что знают о живописи все, и решили определяться со своими окончательными предпочтениями. Этими предпочтениями оказались Рублев и Ренуар. С Ренуаром все было просто – никто о нем в семинарской среде не знал больше них, они чувствовали себя хозяевами положения и занимались исключительно поучениями и снисходительными советами, как именно нужно смотреть импрессионистов. С Рублевым было сложнее, поскольку все мнили себя знатоками его творчества, прочитав пару статей о его «умозрении в красках». Настоящему и Гайде пришлось серьезно взяться за дело, чтобы показать самоуверенным полуобразованцам всю истинную красоту рублевских икон. Они задумали написать трактат о его «Троице», но никак не могли найти для этого свободного времени и свободной от своих друзей аудитории. Идея с изолятором была очень кстати, как бы не морщился по ее поводу Настоящий…
– Когда у тебя поднимается температура, – Гайда лежал на кровати и разговаривал с потолком, – когда у тебя поднимается температура, нужно читать Екклесиаста. Суета сует особенно актуальна при сорока градусах, но и при тридцати восьми тоже ничего. Настоящий, у тебя какая температура?
– Тридцать семь, – отозвался лениво Настоящий, ему хотелось спать. – У меня всегда тридцать семь.
– Это ужасно слышать, мой друг, ужасно… В тебе действует воспалительный процесс… Он неотвратимо приближает тебя к опытному постижению главного последствия грехопадения. К смерти, друг мой, к смерти. Нужно признать этот печальный факт и начать читать Екклесиаста. Суета сует и всяческая суета. Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он? А, Настоящий? Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться.
– Брат. Дай поспать.
– И нет ничего нового под солнцем!
– Иди в ЦАК.
– И нет памяти о прежнем!
– Лесом, иди в ЦАК лесом.
– Хватит дрыхнуть, послеобеденный сон вреден. Давай работать!
– Эх-х… Так ведь суета сует и всяческая суета.
Они уже шестой день находились в пустом изоляторе, придумывали в покое работу о «Троице» и пытались не заболеть.
– Будет три героя, – сказал Гайда.
– … Почему три? – не сразу отреагировал засыпающий Настоящий.
– Потому что это будет триалог.
– … А почему триалог?
– Потому что три героя, балбес!
– …А-а-а…
Гайда, видя, что коллега по богословскому творчеству, несмотря на все его усилия, засыпает, поднялся с кровати и направился к висевшей на противоположной стене репродукции портрета Жанны Самари. Репродукция была в натуральную величину, они купили ее с месяц назад в музее им. Пушкина, чтобы демонстрировать своим однокурсникам невозможность передачи с помощью репродукции всей свежести письма Ренуара. Кроме того, актриса просто нравилась Настоящему, потому он притащил ее в изолятор и повесил напротив своей кровати.
Гайда встал на тумбочку, отклеил полоски скотча, которыми она крепилась к стене, взял ее в руки, повернулся к другу и крикнул:
– Настоящий!!! – Настоящий подпрыгнул на пружинящем матраце и уставился на Гайду. – Настоящий!!! Не сотвори себе кумира!!! – И с этими словами Гайда резким движением разодрал Жанну Самари надвое сверху донизу.
Настоящий был недвижим. Тогда Гайда начал рвать репродукцию на множество мелких кусочков, кидать себе под ноги и топтать их, выделывая дикие па африканских шаманов. Настоящий стал медленно оглядываться в поисках колюще-режущих предметов. Гайда спрыгнул с тумбочки и стал собирать в кучу обрывки Жанны Самари с выкриками: «На костер ее! На костер ведьму! Мы сожжем ее! Смерть, смерть! Пусть ветер развеет ее прах! Порождение преисподни, иди обратно в ад!» Настоящему попался на глаза утюг. Быстро оценив его достоинства, он схватил его и в порыве священной ярости бросился на вандала с намерением пролить его кровь…
В этот день Настоящий с Гайдой поработали очень плодотворно, они придумали фабулу триалога, героев и приблизительно нарисовали сюжет. Гайда сидел с ноутбуком, барабаня по клавиатуре, Настоящий сидел за столом, склеивая Жанну Самари скотчем; и они оба одновременно говорили, перебивая друг друга, цепляясь за обрывки фраз, позволяя пространные лирические отступления и попеременно называя себя гением, а друга – болваном. Наконец Гайда захлопнул ноутбук, вскочил и сказал, что на сегодня хватит, поскольку у него уже пальцы сводит судорогой. Настоящий аккуратно приподнял склеенную репродукцию.
– Знаешь, Настоящий, – Гайда подошел поближе, – а ведь ты прямо сейчас совершил переворот в живописи, ты импрессионизм смог превратить в кубизм. Была «Жанна Самари», а стали «Авиньонские девицы», ты гений. Жаль только, Пикассо уже проделал похожую штуку сто лет назад, иначе не миновать бы тебе мировой славы.
– Интересно, а если взять «Авиньонских девиц», разорвать, а потом склеить – получится что-нибудь толковое, типа импрессионизма?
– Надо попробовать.
– Надо, – Настоящий прикрепил репродукцию на прежнее место.
– Пойдем чай пить?
Парни пришли в столовую. До ужина было еще далеко, на сервировочной тележке стоял только поднос с булочками и заварочные чайники. За длинным столом у стены сидели две девушки и полушепотом разговаривали. «Угу», – быстро оценил ситуацию Гайда и стал к ним протискиваться между столом и стеной. Девушки замолчали. Зайдя к ним за спины и поставив между ними пустую кружку, ловко подхваченную по пути с подноса, Гайда вежливо спросил: «Вы позволите присоединиться к вам за чашкой чая?» Одна из девушек пересела на соседний стул, и Гайда плюхнулся на ее место.
– Ну? – начал он, попеременно разглядывая удивленных собеседниц.
– Его зовут Гайда, – пояснил Настоящий. Он прикатил с собой тележку с булочками и теперь на другой стороне стола устраивался пополдничать.
Девушкам очень хотелось переглянуться, прочитать в глазах подружки согласное желание уйти, и уйти, но между ними находился Гайда и вертел головой. Поэтому они смотрели на Настоящего, который сидел напротив.
– Скажите, как вы относитесь к многоженству? – вкрадчиво поинтересовался Настоящий, и, не дождавшись ответа, продолжил. – Просто у Гайды есть интересная теория, оправдывающая полигамию в православии, так что, если у вас есть желание…
– Желание чего? – перебила его одна из девушек, миниатюрная блондинка с короткой почти мальчишеской стрижкой, по которой парни сразу догадались, что перед ними иконописки. Регентшам запрещалось коротко стричь волосы, поскольку считалось, что все регентши станут в будущем благообразными женами священников. А иконописки – вольные птицы, художники.
