Архимандрит Софроний (Сахаров) - Видеть Бога как Он есть
В наивысшем, доступном нашему естеству напряжении молитвы, когда Сам Бог молится в нас, человеку дается вышеобразное боговидение. Тогда человек-персона действительно молится “лицом к Лицу” Безначального. В этой встрече с Персоной Бога актуализируется в нас то, что в начале было лишь потенцией — персона.
Влекомые Духом Бога к молитве за весь мир, к участию в молитве Господа в Гефсимании, мы вдруг видим в самих себе Божие чудо: внутрь нас восходит духовное солнце, имя которому “лицо” (персона). Это есть начало в нас новой формы бытия, уже бессмертного. Мы воспринимаем при этом не поверхностно, рассудочно, но в недрах нашего бытия Откровение Ипостасного принципа в Святой Троице. Нам предстает во Свете величайшая тайна Безначального Бытия: Бог Личный, Живой; Единый в Троице Лиц; Бог любви, единственно истинный.
Пишу историю моей души. Мне самому дорого обошлись заблуждения, которыми я увлекался около семи-восьми лет. По-человечески рассуждая, я не смог бы своею силой выбраться из бездонности трансцендентизма восточного видения: Сверх-Личного Абсолюта. В молодости моей по телу и разуму сия философия представилась моему уму как исполненная величия, превосходящего христианскую эмоциональную душевность: “люби Бога и ближнего”. Самое слово персона в то время в моем сознании было идентичным понятию индивидуума. Не безумно ли переносить это измерение на Абсолютное Бытие? — думал я.
Когда же по дару Свыше мне было дано уразуметь онтологическое место принципа Персоны в Божественном Бытии, тогда, естественно, все переменилось и предстало в обратной перспективе: мы, тварь; как персоны мы создаемся потенциально, не актуально. Я не есмь Перво-Бытие, но тварный образ Его. Евангельскими заповедями я призываюсь актуализировать, реализовать мое персональное богоподобие; стать личностью-ипостасью, преодолев лимитацию индивидуума, который никак не может унаследовать Божественный образ бытия.
Бог наш есть Дух всеведущий, вездесущий: “... нет ничего сокровенного, что не открылось бы, и тайного, что не было бы узнано... ни одна из птиц не упадет на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы на голове все сочтены” (Мф. 10: 26-30); “...нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его...” (Евр.4, 13). Мы не постигаем сего рода знания: непосредственного, безпроцессуального, всецелого. Но мы веруем в благой Промысл Бога о нас; в течение лет усердного подвига жить по воле; Его, мы не раз убедимся математически точному Провидению Бога о нас.
Если бы Бог не был Существом Персональным, то и мы, образ Его, тоже не могли бы войти в ипостасную форму бытия; да и самая персональность наша являлась бы не более, чем эпифеноменом. Но в силу того факта, что персона в нас рождается в вышеестественной молитве лицом К Лицу Живого Бога, она, персона, не подвластна природным стихиям: она трансцендирует земные пределы и движется в сфере иных измерений. Единственная и единичная, неповторимая и несводимая ни на что другое, она не подлежит арифметическому счету.
Абсолютное Перво-Бытие — Ипостасно; и человек, подобие Абсолюта, есть личность-ипостась. Бог есть Дух; и человек-персона — дух. И дух сей не абстрактный, отрешенный, ибо он обладает своей природой. В земном плане он конкретизируется плотью, с которой проходит свой первый опыт бытия. Бог-Слово воспринял на Себя человеческую плоть (Ин. 1, 14) и тем показал, что Он не есть вымысел нашего рассудка, ни порождение нашего воображения, возбужденного мистическим страхом пред неведомыми, враждебными нам силами. Бог есть Первая сущностная Реальность; и человеческая личность также есть сущностная жизнь.
Персоне, образу Бога любви, свойственны отношения любви. Она не определяется оппозиционно, чрез противопоставление себя тому, что “не Я”. Любовь есть самое внутреннее содержание и наилучшее выражение ее сущности. Объемля в молитвенной любви весь мир, она является единством всего существующего ad intra. В творческом акте своего становления она стремится к всеобщему единству и ad extra. В любви ее подобие Богу, Который есть любовь (1 Ин. 4, 16).
Творец мира, Господь, в Своей длани содержит все сущее; и человек-персона есть некий центр, способный вместить в себе не только множественность космических реальностей, но и больше сего: всю полноту Бого-человеческого бытия. Сама в себе персона есть непреходящая ценность, большая чем весь остальной космос. В своей радости обретения свободы бессмертия — она созерцает новый образ бытия.
Рожденный Богом в молитве — человек никогда не бывает один. Персона не знает одиночества: она всегда в присутствии Вездесущего Бога. Прежде, чем она достигнет своей полноты, она иногда “терпит” Его с великим трудом, подобно Моисею, который “Невидимого, яко видя терпяше” (ср. Евр. 11, 27). В иное же время она бывает исполнена тихой и мирной радости, сознавая себя в руках Святого Хранителя.
Человек-персона не знает одиночества еще и потому, что в какой бы пустыне он ни был, он молится за весь мир, будь сей в страданиях или довольстве.
Пусть еще лишь “отчасти” (ср. 1 Кор. 13, 9), но все же и во мне Христос, за молитвы Отца моего Старца Силуана, раскрыл таинство персоны. Я пережил многолетний период отчаянной молитвы, Господь не возгнушался мною и милостиво нисходил даже до меня. Вначале воздействовало на меня Его евангельское слово. Оно, сие, от Отца исходящее слово (ср. Ин.7: 16-17; 17, 14; 17, 17), своими корнями входило в сердце мое, разрывая его очерствевшую ткань. В болезнях рождалась моя новая жизнь. Первое время я был один: еще вне Церкви. Я ничего не знал тогда, но невидимый огонь пожигал меня, и душа в великой скорби тянулась к Могущему спасти меня. Где-то теплилась смутная надежда, побеждавшая страх вступить на болезненный путь. Сия болезнь, о которой я пытаюсь говорить, свята для меня. Странное чудо, она, болезненность сердца, приводила моментами мой дух в восторг: я удивлялся — как Бог сотворил мою природу, способную к страданиям, чрез которые мне раскрывались недоведомые прежде глубины молитвы. Были моменты, кода, сжимаясь от сильной боли, я тихим голосом, но “кричал” в изумлении: “Слава Тебе, Премудрому Творцу...” Молитва выносила меня из тесного, как тюремная камера, мира, и дух мой жил в свободе беспредельности Бога моего. Без этих страданий я никогда бы не понял, о какой любви говорил Господь: “идет князь мира сего, и во Мне не имеет ничего. Но чтобы мир знал, что я люблю Отца, и, как заповедал Мне Отец, так и творю...” (Ин. 14: 30-31).
Если бы заповеданная в Евангелии любовь была нам естественна в нашем падении, то излишним было бы призывать: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим... возлюби ближнего твоего, как самого себя” (Мф. 22: 37-39). Когда же та любовь прикасается к сердцу, тогда дух наш во Свете видит Бога, и живет Им и в Нем. Он превосходит всякую человеческую мысль. К Нему не приложимо ни одно из наших отвлеченных понятий. Он — Живой. Его могущество неисчислимо; Его любовь неисповедима. Жить с Ним есть неизреченное богатство. В свое время, будучи живописцем, я не находил удовлетворения, потому что имевшиеся в моем распоряжении средства были бессильны выражать явленную в творении красоту. Теперь же все мои слова для выявления моего удивления Богу до конца ничтожны.
Великое лишение быть слепым. Но нет большего горя, нет острее болезни, чем не знать Бога.
Если “человек Христос Иисус” (1 Тим. 20, 5), предавший себя волею для искупления всех, молился Отцу: “Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее; да будет воля Твоя” (Мф. 26, 42), то что мы, малодушные, можем сказать о самих себе? “Чаша сия” — какая чаша? Что видел он в Своей молитве, чтобы выразиться таким образом? Объема Его видения мы не достигаем; Тайна Его сознания лишь отчасти раскрывается верующим, когда им бывает дано приблизиться к тем неописуемым граням. Люди исключительного мужества — Отцы наши, уходившие в пустыни, в далеком от мира одиночестве рыдали, конечно, не потому, что лишались чего-то земного, но потому, что пред ними раскрывались потрясающие бездны, о которых невозможно поведать на обыденном языке. Кто пребывал в этих состояниях, тот знает, что он доведен до последних пределов, доступных человеку. И все же — это еще не конец: “Еще раз поколеблю не только землю, но и небо. Слова: “еще раз” означают изменение колеблемого, как сотворенного, чтобы пребыло непоколебимое” (Евр. 12: 26-27), как обоженное. Когда мы мыслим о сем новом испытании всего тварного и колеблемого, то никак не можем мы быть уверенными в самих себе до конца. Сознание нашей тварной хрупкости пребывает с нами всегда, кроме исключительных моментов нисходящего на нас Света, когда мы предвосхищаем Царство Святого Отца нашего (ср. Мф. 16, 28).
В основе нашего подвига лежит стяжать смиренную любовь Христову. Когда сей Дух — любви Христовой — входит внутрь нас, тогда душа наша жаждет спасения для всех людей. В ужасе созерцает она, что далеко не все желают себе того, чего мы просим для них в молитвах наших. Больше того: в них мы встречаем отказ и даже вражду. И как возможно спасти человека в таком извращении? Мы живем в эпоху, когда очевидною, в силу событий нашего века, становится трагедия падения нашего. Вот, сейчас моя мысль возвращается на себя самого, и что же я вижу? Более полувека я молился иногда до глубокого плача, по временам до безумия отчаяния — о мире всего мира и о спасении, если возможно, всех. И до сего дня, в старости моей, непрестанно стою пред злом, все возрастающим в своей динамике. Конец земной истории человечества становится “научно” мыслим; завтра, б.м., уже технически осуществим. Глубоко иррациональный характер событий наших дней приводит нас в полное недоумение. Мы ищем разума в слове Божием, и среди многого находим и следующее: “...услышите о войнах и смятениях; не ужасайтесь — ибо сему надлежит быть... на земле уныние народов... люди будут издыхать от страха и ожидания грядущих на вселенную бедствий; ибо силы небесные поколеблются... Когда же начнет сие сбываться, тогда восклонитесь и поднимите головы ваши, потому что приближается избавление ваше” (Лк. гл. 21). И еще, и снова: “поколеблю не только землю, но и небо”. Так во всем Господь зовет нас на грандиозную брань за овладение Царствием непоколебимым. Понятно, что такое Евангелие пришло к нам не от человека; и по измерениям своим — оно не по человеку (ср. Гал. 1: 11-12).
