Владимир Бибихин - Язык философии
15. Идея.
В отличие от всего, что осталось от предшествующей европейской философии, Платон вдруг появляется в почти полном или во всяком случае удовлетворительном собрании сочинений. С ним можно обращаться как с текстом. Он весь под руками. Поэтому может показаться, что он требует не столько встречной мысли, сколько интерпретации. Конечно, интерпретируют и досократиков. Однако Платон меньше защищен от своеволия толкователей, потому что они тут могут предлагать здесь свои версии как окончательные, тогда как в случае с фрагментарными досократиками последний приговор невозможен: кто знает, что они в конце концов хотели сказать; всё зависит от контекста. Свобода интерпретатора здесь всегда на его совести.
Что же случилось с мыслью, спрашиваем мы. Почему она вдруг стала со времени Платона присутствовать в виде текстов. Мы помним, что пифагорейская школа обходилась без записей и воспрещала их. Передача шла только через дружбу. Пифагор считается автором слова философия, дружба мудрости. В общине друзей отношения как между любящими. У жениха нет причин стыдиться своих чувств, но и нет причин записывать то, что он говорит невесте, публиковать и продавать в книжных лавках. Не то что он хочет скрыть или утаить; наоборот, его чувство, наверное, могло бы кого‑то тоже поднять, но вот он говорит эти слова только невесте и никому больше не повторит.
Эта интимность — вещь понятная. Европейские друиды тоже воспрещали записи, запоминая наизусть тысячи и десятки тысяч стихотворных строк. Запоминание и выучивание par coeur совсем не то, что запись. В par coeur участвует сердце, изустное предполагает голос, голос интонацию, мелодию, присутствие человека. То, что выучено par coeur и произносится наизусть, трудно спроецировать на обобщенное пространство «философских истин». В произносимом сам человек; настроение учителя живет в мелодии речи. Все знают, что одно дело, скажем, прочесть запись лекции Аверинцева и другое услышать ее. Сам он не разрешает публиковать буквальные записи своих чтений, за исключением заранее приготовленных письменно. Слышать, видеть значит присоединиться к движению мысли здесь и теперь, читать значит иметь уже дело не с настоящим.
То же древнеиндийская мудрость. Она с самого начала и очень долго была устной. Запись там началась очень поздное. Зная это и имея теперь почти уже только записи, мы понимаем, что с лицом настоящей древнеиндийской школы мысли мы не так знакомы, как с европейской, пока еще продолжающейся.
Рядом с живой европейской мыслью мы начиная с Платона имеем философию в текстах. Доступ к текстам всем открыт. В чем дело? Дисциплина школ расшаталась и они перестали быть сплоченными, не умели помешать тому, чтобы тени–тексты бродили по миру? Храм эфесской Артемиды, куда отдал свою книгу Гераклит, чтобы ее не мог прочесть каждый, захвачен, разорен и жадная толпа растаптывает последние тайны? Или совсем наоборот: от неостановимо распространяющегося заражения философией, зажигания ею возникла в Аттике и размахнулась по всей Европе сплошная и неостановимая философская школа, к которой подключились все школы, и с недолгим перерывом в Средние века — да и был ли перерыв? — от Платона до наших дней в образованном обществе не гаснет разгоревшийся из пифагорейской искорки философский пожар, так что сама христианская церковь смогла сложиться потому, что готова была почва, община людей, преданных служению истине, непрекращающаяся дисциплина? Климент Александрийский говорил, что христианство есть истинная философия.
На это «или–или» — или настоящая философия угасла с Сократом, а то и с Пифагором невозвратно, потому что вместо дружеского общения внутри любящей семьи теперь тексты, или прямо наоборот, современная христианизированная культура представляет собой гигантскую всемирную философскую школу, — готового ответа нет. Что имеет место из этих двух взаимно исключающих противоположностей, нам никто не сообщит. Тут царит безысходная двусмысленность среди моря «философских истин». Причина понятна: ответа негде взять кроме как от нас самих. Мы сами ответ на вопрос, что правит — философский дискурс, исчисление философских рассуждений внутри безразличного пространства «философских наук», где, как в любой другой области знания, есть своя философская информация, свои методы обработки этой информации, свои «формы сообщения», «великолепно отточенные», «готовые к услугам нашего современника», т. е. окончательно и бесповоротно произошло то, что терзало стареющего Платона: «Людишки, замечая, что место это [философии] опустело, а между тем полно прекрасных слов и великих образов [у Платона здесь кричащий абсурд, χώρα философии полна, μεστή, прекрасных слов и великих образов, сияющих красот, προσχημάτων, поражающего величия и одновременно пуста, брошена на разграбление, потому что кто там должен быть, их там нет], словно бегут из темниц в храмы [мошенники бегут в храмы, потому что их там не имеет права тронуть полиция, и точно так же темные людишки спасаются в науку] и рады, что выскакивают из своих ремесел в философию» (Государство 495 c‑d), — или настоящая мысль. Узнать, что из двух верно, никак нельзя; как‑нибудь вычислить, навести справки невозможно. Мы взвешены здесь, как во многом другом, как почти во всём основном, в неразрешимой неопределенности.
Положим, кто‑то скажет нам, что Хайдеггер Платон нашего времени и в общении с ним, в слушании его, в его восстании против докторской кафедральной философии, в напряжении и размахе его слова восстановилось то, что называется философской школой. Мы слышим о нем от Гадамера: «Да, это было именно так: у человека раскрывались глаза […] когда читал Хайдеггер, сами вещи вставали перед глазами, словно их можно было схватить телесно, Ja, das war es: es gingen einem die Augen auf […] Wenn Heidegger dozierte, sah man die Dinge vor sich, als ob sie korperhaft greifbar wären» [32]. В этом «телесно схватываемом» словно восстановилась старая школа философствования, заражение мыслью, заражение присутствием. Но Хайдеггер отрезан от нас той же неразрешимой неопределенностью. То ли он Платон нашего времени, сделавший наше время своим силой притягивающего, захватывающего присутствия, то ли он шарлатан, завлекающий и отвлекающий от подлинной философии, не Платон нашего века, а беда нашего века, чума истинной философской работы, признак последнего упадка. Из‑за этой неопределенности Хайдеггер для нас прежде всего скандал. То и дело вокруг его имени поднимается новый крик, до визга, до студенческих бунтов, когда радикальные революционеры, подхватив догадки подозрительных публицистов, требуют немедленного изгнания чужеродного элемента из учебных программ. Из‑за скандала, окутывающего имя Хайдеггера, большинство людей, «занимающихся философией», приняло решение держаться пока от него подальше: в конце концов, не на Хайдеггере ведь сошелся свет клином, будем считать мыслителем грядущего века другого, менее громкого, зато мало оспариваемого философа Карла Ясперса.
Но решить, действительно ли мы в XX в. имели уникальный, головокружительный шанс быть современниками мыслителя, призванного на тысячелетия вперед, если будет жить человечество, разметить путь мысли и религий, счастливцы, которым выпало на долю такое, что дарится людям далеко не каждого века, или же, наоборот, мы несчастные современники шарлатана, воссевшего на философский престол, — решить это мы обязаны, иначе мы не имеем отношения к философии, как не имели к ней отношения люди, воздержавшиеся от голосования при вынесении приговора Сократу.
Еще одна, почти комическая сторона фатальной нерешенности того, какое место мы занимаем в философии, вот какая: мы, оказывается, не знаем, имеем ли мы дело с действительно существенными сочинениями Платона или с его побочными, игровыми, популяризаторскими, где философ водит нас за нос, потому что его эсотерическое учение передавалось только устно и до нас не дошло, а дошло лишь эксотерическое, где он нас развлекает и не столько говорит, сколько ураивает. Что такое платоновские диалоги — работа мысли или словесные забавы? Мы опять не знаем.
Этот скандал, всерьез задевающий, смягчается для нас может быть тем, что эллины были давно и их философия дело древности, а кроме того, они были язычники и соответственно могут без вреда быть списаны со счета нашей культуры, озаренной светом христианства. Мы, конечно, их не списываем, потому что заботимся и о культуре и о традиции. Каждый человек должен приобретать знания. Надо обогатить свою историческую память. Хотя, конечно, мы знаем, что единое на потребу. Блаженны нищие духом. Античность для нас всё‑таки пышное излишество. Праздные люди забавлялись на свободе и просторе. «Демоны эллинов прельстили». Иногда что‑то вроде подозрения, что дело обстояло не совсем так, нас посещает. Но наш общий взгляд на античность (древность) всё‑таки уже прочно установился. Древняя философия для нас памятники культуры. Культура это масса ценных вещей. В музее смертельно скучно. Мы заставляем себя: надо всё же приобщиться. Нехорошо не знать всего.
