Александр Мень - История религии. В поисках пути, истины и жизни. Том 3. У врат Молчания. Духовная жизнь Китая и Индии в середине первого тысячелетия до нашей эры.

С надеждой обращаются мыслящие люди Китая к наследию седой старины. Древний этикет, древние установления, древние обряды и обычаи становятся предметом скрупулезного изучения.

В стране появляется множество наставников и «ученых», которые, странствуя из княжества в княжество, поучают народ, Дают советы правителям. Каждый на свой лад они истолковывают традицию, предлагают свои рецепты для спасения страны. Они стремятся найти руководящие принципы, прежде всего, в земной человеческой мудрости, а не в небесных откровениях. Ведь недаром в Китае, предваряя Софокла, говорили о том, что «нет никого сильнее человека».

Поэтому главной целью «ученых» было воспитание Жэнь, т. е. свойств истинно человеческих.

Эти китайские софисты стали подлинными основателями мировоззрения Поднебесной империи. И хотя их выступление было связано с политическим кризисом Китая, оно имело и более глубокие и общие причины. Именно в это время во многих странах возникли новые умственные движения и пробудились новые духовные силы.

Как бы ни был оторван Китай от остального мира, как бы ни отгораживался от него в гордом самодовольстве, но и его не миновала судьба прочих великих цивилизаций. То таинственное веяние, которое пронеслось над человечеством и всколыхнуло его до самых недр, оказалось сильнее всех преград. Ветер перемен, миновав пустыни и горы, неотвратимо вторгся в замкнутый круг китаизма.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава первая

НА БЕРЕГАХ ХУАНХЭ

1. Сыма Цячь. Исторические записки, 61-63 (русск. пер. «Избранное», с. 57). У Чжуан-цзы приводятся выдержки из «Дао дэ цзина». Сыма Цянь не скрывает сомнительности своих сведений о Лао-цзы. Большинство исследователей полагает, что автор «Дао дэ цзина» жил позже Конфуция, около 400 г. (см.: Л. Васильев. Культы, религии, традиции в Китае. М., 1970, с. 222), а некоторые относят его ко времени после Чжуан-цзы, т. е. к III в. (см.: В. Рубин. Идеология и культура древнего Китая. М.. 1970. с. 119).

Однако есть немало авторов, которые считают традиционную легенду о Лао-цзы заслуживающей доверия. Э. В. Уоттс, например, видит в отрицании достоверности предания лишь дань моде, тем гиперкритическим тенденциям, которые врем от времени обнаруживаются при суждении об исторических лицах древности (см.: A. W. Walls, The Way of Zen).

Одним из аргументов против историчности Лао-цзы является наличие в «Дао дэ цзине» полемических намеков, направленных против конфуцианства. Но вряд ли это соображение можно считать решающим. Конфуцианские идеи в то врем уже носились в воздухе, и Лао мог быть с ними знаком. С другой стороны, если (как гласит предание) Лао был современником Конфуция, он, естественно, мог выступать против него. Наиболее осторожную позицию в этом споре занимают те историки, которые вместе c А. Уэйли отказываются от окончательного решени вопроса (A. Wiiley. The Way and his Power. 1934, p. 86). См. также: Мах Kaltenmark. Lao Tscu et le taoisme. Bourgcs, 1965.

2. Bл. Coловьев. Китай и Европа. Собр. соч.. т. VI, с. 118.

3. Происхождение символов Ян и Инь не выяснено. Но общепринятой считаетс теория об их связи с образами божественных Отца и Матери. См.: Юань Кэ. Мифы древнего Китая. М.. 1965, с. 35: Р. Grimol (ed.). Larusse World Mythology. London. 1965. p. 274. Первые письменные свидетельства о китайском дуализме относятся к I тысячелетию до н. э. «С самого своего появления эта концепция… исходила из того, что противоположные силы инь и ян должны не противоборствовать, а гармонически сливаться, взаимодействовать» (Л. Васильев. Культы, религии, традиции в Китае, с. 80).

4. Фань Вень-лань. Древняя история Китая. М., 1958, с. 159.

5. Гадательные надписи. — ХДВ, с. 440.

6. «По всей вероятности, — писал Дуглас, — культ Шан-Ди был когда-то выражением чистейшего монотеизма, но постепенно в него вошли наслоения» (Беттани и Дуглас. Великие религии Востока, т. 2, с. 7). Теперь полагают, что Тянь и Шан-Ди первоначально были двумя богами. Первый почитался у племени Чжоу, а второй — в государстве Инь. После завоевания Инь чжоусцами оба бога слились воедино. (См.: H. G. Creel. The Birth of China. London, 1958, p. 342).

7. Ши цзин. Изд. А. Штукина и Н. Федоренко. М., 1957. III, 2, 10.

8. Ши цзин. II, 6. 7.

9. Ши цзин. II. 6. 6.

10. Ши цзин. III, 3. 1.

11. Ши цзин. III, 3, 4.

12. Ши цзин, II, 4. 10.

13. Ши цзин, III. 3, 3; III, 3, 1. См. также: Янюн-го. История древнекитайской идеологии. М., 1947; Э. Яншина. Богоборческие мотивы в древнекитайской мифологии. «Краткие сообщения Ин-та народов Азии», 1963, № 61.

14. Ши цзин, III, 1, 1.

15. Ши цзин. IV, 1, 3.

Глава вторая

МУДРОСТЬ ДРАКОНА

Китай VI—V вв. до н. э.

Тот, кто постиг Единое, естественно приходит к самоудовлетворению, он только следует Дао и на этом останавливается.

Подобно тому как национальная катастрофа Израиля послужила сигналом к выступлению пророков, так и смутное время «Воюющих царств» и «Пяти деспотов» было дл Китая эпохой величайшего взлета национального гения [1].

Впрочем, это отнюдь не означает, что все «ученые», в те годы наводнявшие страну, были творцами высоких духовных ценностей. Многие из них (или, лучше сказать, большинство из них) были лишь знатоками старозаветных обычаев и кладезями житейской мудрости. Несмотря на то, что религиозный голод в народе был очевидным, эти учители пытались подменить религиозные проблемы «преданиями человеческими». Они изощрялись в поисках социальной и этической панацеи для упрочения гражданского порядка. Они спорили и препирались о тонкостях этикета, о деталях поведения, между тем как старый, привычный мир постепенно разрушался. Нужно было искать новые жизненные основы и в конечном счете новую веру…

И тогда-то появляется «Старый мудрец» Лао-цзы и без назойливости суетливых «ученых», без шума, а как бы шепотом на ухо всему миру сообщает открывшуюся ему тайну вещей. И так тиха была его речь, так просты и одновременно загадочны были его слова, что для многих современников и для последующих поколений он оставался непостижимым. Сам философ печально говорил о непонимании, которое встречает его учение: «Мои слова легко понять и легко осуществить. Но люди не могут понять их и не могут осуществить» [2].

Для решения всех метафизических, нравственных и политических вопросов Лао-цзы, минуя все поверхностные течения, опускает лот в самую глубину. В то время как большинство китайских «ученых» пытается найти истину в национальном прошлом, в древних традициях и установлениях, автор «Дао дэ цзина» обращается за ответом на вечные и временные вопросы к самой Сущности бытия. Он возвращается к древнему, первобытному откровению, к интуитивному постижению Единства, на котором покоится вся Вселенная. В лице Лао-цзы возрождается и получает осмысление архаическая мистика, тайноведение, присущее тем отдаленным временам, когда человек еще не успел создать цивилизации. В этом священном Едином философ находит забытый источник Истины, утерянное постижение Реальности.

«Есть бытие, — говорит он, которое существует раньше, нежели небо и земля. Оно недвижимо, бестелесно, самобытно и не знает переворота. Оно идет, совершая бесконечный круг, и не знает предела. Оно одно только может быть матерью неба и земли. Я не знаю его имени, но люди называют его Дао» [3].

Дао буквально означает «Путь», но в китайском языке оно обладало таким же многогранным смыслом, как греческий термин «Логос». Им обозначали правило и порядок, смысл и закон, высшую духовную Сущность и жизнь, пронизанную этой Сущностью.

Лао-цзы и не стремился найти четкое определение для этого Божественного Начала; оно слишком возвышенно для того, чтобы его мог исчерпать слабый человеческий язык. «Дао, которое может быть выражено словами, не есть постоянное Дао. Имя, которое может быть названо, не есть постоянное имя. Безымянное есть начало неба и земли». Божественное Начало есть источник всего, и стоит надо всем, поэтому-то ему так трудно дать определение на человеческом языке. «Дао бестелесно. Дао туманно и неопределенно» [4]. И поскольку Дао — духовное начало, его невозможно постичь ни зрением, ни слухом, ни осязанием. Все видимое бытие бесконечно ниже его. Поэтому философ осмеливается назвать Дао — Небытием. Оно не существует так, как существуют горы, деревья, люди. Его реальность превосходит реальность земного и чувственного.

«Смотрю на него и не вижу, а потому называю его Невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его Неслышимым. Пытаюсь схватить его и не достигаю, поэтому называю его Мельчайшим… Оно бесконечно и не может быть названо. Оно снова возвращается в Небытие. И вот называют его формой без формы, образом без существа». «В мире все вещи рождаются в бытии, а бытие рождается в Небытии» [5].

Говоря о Неизреченном, Лао-цзы обращается к языку символов и метафор. Ведь он — художник, и его «Дао дэ цзин» — изумительная по красоте поэма. Даже в переводах она захватывает своей глубиной и совершенством. Так может говорить лишь «посвященный», поэт и пророк.