Луиджи Джуссани - У истоков христианского притязания
3) Последний образ абстрактного притязания просветительского толка – это идея синкретизма, то есть создания своего рода универсальной религии, которая постепенно будет вбирать в себя все лучшее из всех религий, будучи, таким образом, вечно изменяющимся синтезом всего лучшего, что создано человечеством. Но здесь ускользает от внимания то обстоятельство, что лучшее для одного может не быть лучшим для другого. Перед нами классическая самонадеянность общества на подчинение народа воле группы просвещенных людей. Иными словами, если благодаря моему религиозному темпераменту мне открывается некое А, кому-то другому – некое Б, а третье лицо хочет создать некое В, состоящее из лучшего, что есть в А и Б, то в этом В не будет требуемых универсальных признаков, потому что в любом случае оно будет результатом столь же субъективного выбора, что А и Б.
4) Напротив, более правильным представляется эмпирическое решение проблемы. Человек рождается в определенной среде, в определенный исторический момент, и религия, которая исповедуется в его среде, имеет много шансов быть наиболее адекватным выражением его темперамента. Поэтому, если действительно хочется указать норму, не абсолютную, но наиболее удобную, нужно было бы сказать: пусть каждый человек следует религии своей традиции.
В жизни может произойти встреча, благодаря которой человеку откроется некая весть, некое учение, некая мораль, некая эмоциональная сфера, более отвечающая потребностям разума, достигшего своей зрелости или истории его сердца. Тогда человек может «измениться», «обратиться» (Ньюман замечает, что обращение есть не что иное, как более глубокое и подлинное открытие того, чему человек следовал и ранее)[29].
Совет жить религией своей традиции остается основополагающим указанием без каких-либо притязаний.
В этом смысле все религии «истинны». Единственный долг человека – серьезно следовать им.
Глава вторая
Потребность в откровении
Перед лицом своей судьбы, то есть конечного смысла своего существования, человек представляет свои пути, проекцию своих ресурсов, но в зависимости от глубины мысли и чувствительности он переживает конечную загадку, как бурю неуверенности или растерянное одиночество.
Единственной адекватной поддержкой в осознаваемой человеком экзистенциальной немощи может быть лишь само божественное, то сокровенное божество, тайна, которая некоторым образом вовлекалась бы в усилие человека, просвещала и поддерживала его на жизненном пути.
Этой гипотезой может быть только совершенно разумная гипотеза, то есть полностью соответствующая порыву человеческой природы и подобающая ее открытости, гипотеза, полностью вписывающаяся в великую категорию возможности. Разуму не дано судить о том, что может или не может совершить эта тайна, но именно потому, что разум должен сохранить верность самому себе, он не может исключить ничего из того, что тайна может предпринять.
Если бы разум претендовал на то, чтобы навязать свою мерку Божеству, например, исключить возможность каким бы то ни было образом вмешиваться в историю человека, поддерживая его на пути жизни; если бы он все-таки дошел до отрицания откровения, это было бы предельным выражением идолопоклонства и последней попытки разума навязать Богу свое представление о Нем. И прежде всего следует отметить, что это было бы в высшей степени неразумно.
Предчувствие или утверждение этой гипотезы о помощи, оказываемой человеку, есть сердцевина высших достижений искусства всех времен и народов. От Платона до Леопарди раздается вопль разума, устремленного к этой гипотезе, которая проявляется в разной степени, столь она рациональна, столь она соответствует нашей природе.
1. Несколько примеров
Рассмотрим теперь несколько примеров, показывающих, как в религиозной истории человечества находила свое выражение потребность и претензия на откровение. Фактически потребность в откровении подразумевает ожидание адекватного ответа со стороны того смысла жизни, которого человек не может достичь, ни путем теоретического познания, ни в силовом противостоянии.
Приведем свидетельства великих ученых с единственной целью – показать, как потребность в том, чтобы тайна соответствовала высшему вопросу человека, проживалась на опыте как явление самой тайны, присутствие тайны в трудном человеческом пути.
а) Первое замечание имеет познавательный характер. На протяжении всей своей истории человек всегда выражал убеждение в том, что ему может открыться «нечто совершенно иное» по отношению к нему самому, нечто Неведомое, настолько, насколько тому угодно проявить Себя в реальности. «Человек – отмечает Жульен Рис – знает о священном, потому что священное открывается ему. Иерофания – это откровение священного, иначе говоря, таинственное действие «совершенно иного», являющегося в предмете или живом существе этого земного мира»[30].
Поэтому для человека умножились идеальные, «священные» места этих явлений[31].
Таким образом, символ и миф служили в истории человечества великим орудием познания и откровения тайны, средством выйти за рамки преходящего и погрузиться в то, чему уготовано продолжаться. Как замечает Элиаде: «Для архаического мира миф – реальность, потому что он рассказывает о явлениях истинной реальности: о священном»[32]. «Миф, – согласно определению Риса, – это истинное, священное и образцовое повествование, наделенное специфическим смыслом и предполагающее повторение, то есть дающее начало традиции […] Функция мифов – вызывать и поддерживать в сознании мир, отличный от земного – мир божественный»[33]. К самым благороднейшим проявлениям человеческих усилий относится попытка преодолеть видимое и преходящее, чтобы попытаться соприкоснуться с жизнью в ее наиболее нетленных, исконных и таинственных проявлениях. «Религиозная символика в существовании и жизни homo relìgiosus обладает своей функцией откровения. Религиозная символика, затрагивающая жизнь в самой ее основе, есть откровение жизни, которая превосходит природное и человеческое измерение»[34].
б) Второе замечание, уже подразумевающееся в первом, касается того, что помимо необходимости посредничества космических и природных явлений для контакта с божественным, человек всегда признавал необходимость посредничества других людей[35].
Замечателен в этом смысле пример древней формы китайского шаманизма, вуизма. By обладал способностью «лично вступать в тесное общение с божествами и духами»[36]. Очень поэтично описание встречи с божеством. Женщина ву говорит:
«Мощно нисходит мой бог. О, вот он!Весь свет и сияние, столь ясный и безграничный».
И после обряда гостеприимства, когда бог удаляется, женщина смотрит ему вослед и произносит слова, исполненные грусти:
«Но велико влечение к богу, глубоко мое воздыхание.Сердце мое сокрушается, оно подавлено скорбью»[37].
В этом ожидании откровения ощущается тревога, смятение, порождаемое предчувствием того, что эта встреча станет восстановлением утраченной связи. «Во всей истории Китая отражается то, что можно было бы назвать тоской по утраченному раю, то есть желание достичь через экстаз ‘изначального состояния’: состояния первоначального единства / полноты (хуэн-туэн) или состояния, когда было возможно непосредственное общение с богами»[38].
Конечно в истории человечества много других примеров специализации в сакральном или, лучше того, как люди препоручают себя другим людям, для установления отношений с божеством.
У этого явления есть и более ярко выраженная политическая сторона. Вот тибетский пример: «Царь играл важнейшую роль в традиционной религии. Божественная природа государя проявлялась в его «сиянии» и в его магической власти: первые цари оставались на земле только днем, тогда как ночью возвращались на небо; они не знали смерти в собственном смысли слова, но в определенный момент окончательно поднимались на небо на магическом канате му (или дму) […], канате, который согласно тибетским религиозным представлениям […] выполнял особую космологическую функцию – связывал Землю с Небом как axis mundi (мировая ось)»[39].
в) Особое значение среди других древнегреческих культов, далеких от надежды на общение с божеством, имеют обряды, связанные с культом Диониса, потрясающую глубину человеческого стремления к откровению[40].
С другой стороны, в эпоху императорского Рима, «эпоху, отмеченную господством гнетущего представления о всемогуществе Рока», в народных герметических сочинениях постоянно находит отклик идея о том, что присутствие божества было бы ответом на глубинную человеческую жажду познания и владычества над природой во имя лучшей жизни: «Поскольку речь идет о том, чтобы открыть всю сеть симпатий и антипатий, которые природа скрывает, как можно проникнуть в эту тайну без откровения божества?»[41]
