Вадим Рабинович - Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух
ИЗ РАЗГОВОРА для упражнения мальчиков в латинской речи, составленного впервые Эльфриком в начале XI века, а затем распространенного учеником его Эльфриком Батой:
"... Наставник: - О чем хотите вы говорить?
Ученики: - Что нам заботиться о том, что мы будем говорить, лишь бы речь была правильная, а не бабья болтовня и не искаженная... ".
Или из письма Абеляра (XII век) к Элоизе: "Те, кто теперь обучается в монастырях, до того коснеют в глупости, что, довольствуясь звуками слов, не хотят иметь и помышления об их понимании и наставляют не сердце свое, а один язык... и что может быть смешнее этого занятия - читать, не понимая?.. Ибо, что осел с лирой, то и чтец с книгой, когда он не умеет сделать с ней того, на что она назначена".
А вот из биографии некоего ученого человека: "Шутки и скоморошества разных лиц в комедиях и трагедиях, над которыми обыкновенно разражаются непомерным смехом, он читал со всегдашней своей серьезностью. Содержание он считал совсем не важным, формы же слов и оборотов за самое главное".
И еще к сему. Из описания забот Карла, данного анонимным монахом из Сен-Галленского монастыря, о безошибочном чтении богослужебных книг: "И таким путем он добился того, что во дворце все отлично читали, хотя и без понимания". Чтение ради чтения. Понимание - дело десятое. Зато техника чтения - первейшее дело.
Но центр монашеской педагогики - опыт молитв. И здесь тренинг был куда более тщательным. И вновь: ради буквы - чуждой латинской буквы чуждой латинской речи; но буквы правильной и неискаженной и потому указующей на сокровенный смысл. Карл Великий распорядился: "Символ веры и молитву Господню должны знать все. Мужчин, которые их не знают, поить только водою, покуда не выучат. Женщин не кормить и пороть розгами. Стыд и срам для людей, называющих себя католиками, не уметь молиться".
Содержание (понимание смысла) уходит в немногое по объему, зато в концентрированное важнейшее: символ веры. А буква? Следует выучиться, но выучиться ради смысла, ежемгновенно ускользающего из тенет грамматико-литеральных правил универсальной - на целое тысячелетие - акции по универсальному воспитанию. Но... обуквален и сам смысл: символ веры не есть еще вера. Он - ее знаковый алгоритм, научить которому можно. А вот вере?..
Но смысл внесценичен, ибо не сводим к слову; он дан и так: в интуиции, откровении - изначально. Но все чаяния средневековой учености - подвести именно к слову этот сокровеннейший смысл. Вот он уже почти разъяснен, а на деле оброс комментаторской тиной, моллюсками слов, водорослями элоквенций. Но только в них он и жив, вопия о высвобождении из пут словоохотливой средневековой учености. Точнее: очерчено место смысла. А сподобленный такого рода учености это место умеет распознать. "Титаник" смысла-понимания (он же - утлая лодчонка, но такая, в коей можно спасти не тело, но душу) вот-вот вытащат на свет божий учители букв, бормотатели слов и сочинители фраз. Вот-вот вытащат, но вновь упустят. Сети, сплетенной из сколь угодно большого ученейшим образом организованного множества слов, не удержать этой лодчонки смысла со световодоизмещением "Титаника". Но оконтурить чаемый улов эта сеть может.
Все так бы и шло своим чередом, если бы не сшибки буквы и смысла: смысл апофатически внесценичен, а учительский авторитет - на сцене; и никогда купно, хоть ты тресни! Слово и прием порознь, хоть и в вечном драматически напряженном томлении друг по другу. Слово-смысл мгновенно. Прием составлен из звеньев-приемов помельче, сцепленных в длящуюся во времени цепь. Совпасть - сокровенное чаяние этой учености. Осуществимо ли?
Меж пальцев светлая вода. Золотой песок по капилляру времени. Вода в песок. "Квадратик неба синего и звездочка вдали... "
В этом и состояла живая жизнь средневековой учености во всей своей противоречивой полноте. Ежемгновенная печаль этой учености с притязаниями вселенского свойства.
Вот как было однажды с епископом падернборнским Мейнверком (X век). Генрих II велел потихоньку подчистить у него в тексте заупокойной обедни первый слог Pro (fa)mulis et (fa)mulabis tuis (за рабов и рабынь твоих). Как император и ожидал, епископ не заметил сего и, служа обедню, торжественно пел pro mulis et mulabis tuis (за ослов и ослиц твоих).
Узнав про сыгранную с ним шутку, Мейнверк очень рассердился, поймал устроившего ее королевского капеллана и жестоко высек его. Но потом, пожалев беднягу, он подарил ему в утешение новую рясу.
Случай, конечно, маргинальный, но характерно маргинальный. Грамматико-литеральная изощренность тонка и потому рвется, ибо смысл мал, да дорог, потому что он - золотник. А ученый прием при всей своей академически формальной скрупулезности того гляди может дать промашку.
Буква вторгается в судьбу, и если не во всю целиком, то в ее временной отрезок. Смешно и весело, но только не посрамленному епископу. Ученая жизнь ученого средневековья пишется латинскими литерами. Сказка Бориса Заходера "Кит и кот" - шаловливое воспоминание об ученом - пусть опять-таки маргинальном - средневековье:
"Кит уселся на заборе,
Ну а кот отчалил в море".
Кажется, так. И тут уж ни Академик по китам, ни Академик по котам (средневековые академики не обязательно должны жить в средних веках) не могли сказать, в чем дело. А дело в опечатке: кИт - кОт.
Так буква переиначивает кито-котовский мир: образует его - формирует, структурирует, "моделирует". А смысл по-прежнему не колеблем - не колебим, хотя и обозначен, подготовлен к постижению всей этой ученостью. Должен быть подготовлен.
Но средние века, конечно же, практические и здравые века. Поэтому буква буквой, а выучиться читать, хочешь не хочешь, надо. (Ясно, что грамотность и ученость - не синонимы, но предполагают друг друга, на виду друг у друга, имеют друг друга в виду).
Из похвального слова Оттона I (X век): "Дарования его были воистину удивительны, ибо по смерти супруги своей, королевы Эдиты, он, дотоле не знавший грамоты, настолько преуспел, что мог читать и понимать целые книги... " Еще: "Император был так учен, что сам был в состоянии читать и понимать всякие письма, какие ему присылались". Это про Генриха IV. Но настоящее дело состояло в том, чтобы войти в грамматико-лингвистические пласты текста, ибо смысл содержательный задан наперед, укоренен так или иначе в Писании и потому представлен, предпослан, предвосхищен, но обозначаем учительскими установлениями и школярской муштрой. Нельзя ли научиться Смыслу?.. Вот как читал святой Бруно (X век) Вергилия, сопровождавшего грамматическое пособие Присциана: "Materiam prominimo, auctoritatem in verborum compositionibus pro maximo reputabat" - "Менее всего размышлял о предмете, но всего более о расположении слов" в надежде, что скажется сам главный предмет, сквозь слова высветится. Логики-смысловики потому и упирают на смысл, на его понимание. Абеляр: "Преподается только... умение складывать слова без понимания, как будто для овец важнее блеять, чем кормиться". Блеять, чтобы кормиться! Но что преподавалось наверняка, так это только умение; знание приема как такового, ибо умение-прием - всецело для деятельного человека в средние века. Конечно, можно было преподавать арифметику, как это и предусмотрел учебник Боэция. Но все определения всевозможных видов чисел даны как процедуры их получения, как приемы, ибо научить чему-либо означает построить, сконструировать, создать. Продолжить себя-учителя в предмете, вещи. Смысл - первая и последняя цель приема, хотя в конечном счете не исчерпывается им. Или: вещь как прием, она же - сумма формальных предписаний, а также что-то еще, причастное к...
"Число есть собрание единиц или множество количества, собранное вместе из единиц". Пусть это почти перевод "Арифметики" Никомаха (I век). Но перевод - всегда истолкование. Обратите внимание вот на что: "Число есть собрание единиц... " - процесс числообразования в таком определении снят. Но здесь же: "Число есть множество количества, собранное вместе из единиц". Процесс числообразования воссоздан, то есть дан как прием, как знание об умении образования вещи. Ученость как образование вещи ли, школяра ли, должного уметь собрать "число из единиц", если этот школяр читает учебник арифметики, составленный сведущим в арифметике Боэцием. Ученый в любой культуре - перед знанием о предмете. Здесь же - перед знанием об умении сложить предмет, сделать его, продолжить себя в нем, приобщившись к Смыслу, просвечивающему этот предмет. Предстоит предмету, как во все времена, но и входит в него, как можно только в эти - средневековые - времена.
Именно наука научения как знание об умении - непреходящее, поистине новаторское изобретение средних веков. Ново все в целом. Нов каждый шаг этой совершенно особенной учености: от правил домашнего воспитания до университетских и цеховых статутов и уставов.
Но о каком умении идет речь? Это всегда умение указать на смысл, представить вещь как сумму мастерских процедур, проговорить вещь в учительском слове, приобщив к слову наивысочайшего священства, перед которым любой прием бессилен. Потому что это Слово трансцендентно... Кажется, опять опередили события. Но пусть это будет нашим предположением.
