Станислас де Гуайта - Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны
Последнее, незаконченное, произведение Гуайта носит весьма показательное название — «Проблема зла». В отличие от богословов, отрицавших проблему зла, для Гуайта зло действительно было проблемой, и речь здесь, по-видимому, идет не только о гениальном предчувствии грядущего сатанинского разгула в XX в., но и о тех «темных корнях», которые Гуайта сумел прозорливо разглядеть в собственной человеческой природе. В «Храме Сатаны» он пишет, что третья часть трилогии «станет философским синтезом нашей Книги: мы подойдем в ней к великой загадке Зла и приподнимем, насколько нам это позволяют наша совесть и наше посвящение, грозный и благотворный покров, скрывающий от глаз profanum vulgus[3] Великий Аркан Магии. Мы продвинемся дальше, чем считает себя обязанным двигаться любой адепт, до того крайнего предела, который так страшно пересекать, где эмблематический Керуб с пылающим мечом в руке угрожает слепотой дерзким созерцателям самого ослепительного из солнц…» (Курсив мой. — В. Н.) «Проблема зла» была дописана и опубликована в 1949 г. (спустя полстолетия!) другом и секретарем Гуайта Освальдом Виртом и издателем Мариусом Лепажем. Гуайта пишет в ней: «Подобно тому, как ночь — это «яйцо» дня, зло — это «яйцо» добра. Стоит проломить хрупкую перегородку, и прольется божественный свет, а от предшествующего зла останутся лишь осколки скорлупы… Добро и Зло — две ветви одного древа, но древо это не обладает автономной божественной сущностью. Вносить подобную путаницу — значит воссоздавать чудовищную манихейскую ересь. И, тем не менее, гностические ученые подошли ближе всех остальных к решению этой громадной проблемы; тонкая преграда сделана из алмаза, и сквозь нее никогда нельзя будет проникнуть». Сатана — «не самостоятельное существо, но проявляется в других существах и посредством них; он обладает лишь тем бытием, которым его наделяют. Его нет, и тем не менее, он вредит… Для его определения я отважусь на самый смелый парадокс: поскольку он — лишь полное отрицание строгого и полного абсолюта, можно было бы назвать его самого абсолютной Относительностью… В просторечии, дьявол живет лишь заемной жизнью. Сатаны нет, Зла нет, Холода нет, Тьмы нет, потому что эти четыре чисто негативные абстракции обозначают, в общем и целом, лишь отсутствие Бога, отсутствие Добра, отсутствие тепла и света». При этом Гуайта на протяжении всей трилогии подспудно внушает мысль об «амбивалентном» характере магии, о зыбкости границ между добром и злом, с легкостью перетекающих одно в другое. От этой страшной легкости порой захватывает дух и кружится голова. Оказывается, маг вправе бороться с колдуном его же собственным оружием, и, таким образом, граница между первым и вторым неуклонно размывается по мере приближения к Истине. Возникает ощущение, сходное с наваждением, что тот «крайний предел», та «великая загадка», о которой постоянно твердит Гуайта, заключается в постижении полной тождественности «высшей» и «черной» магии и абсолютной относительности нравственных категорий. Таким образом, Гуайта можно считать предтечей этического релятивизма и «постмодернизма», которые будут подняты на щит многими магами XX в. То, что для Гуайта еще оставалось «неизреченной тайной», для некоторых более поздних оккультистов становится постулатом. Так, тень Гуайта маячит за спиной широко известного теоретика и практика магии Алистера Кроули, какими бы внешне несхожими и даже противоположными ни казались два этих деятеля оккультного движения. Мы никогда не узнаем, о чем нашептывала Станисласу де Гуайта его неотвязная Черная Муза, но, наверное, у доброй католички, какой была его мать, волосы от этих откровений встали бы дыбом.
Еще немного о слухах и реальности. Известный французский писатель Поль Адан рассказывал о привидении, которое якобы обитало в парижской квартире Гуайта. «Указанный фантом появлялся, пока мы сидели за столом. Его неясная форма оставалась в углу столовой, но когда однажды один из гостей встал, чтобы предложить ему эскалоп, оскорбленный фантом больше не появлялся». Гюстав Кан также оставил свидетельство о домашнем призраке Гуайта. «После обеда Гуайта предложил шартреза и сначала выпил его чистым, а затем разбавленным водой. Мы последовали его примеру и к середине вечера поневоле заговорили о фантоме, который начинал завоевывать довольно широкую известность. Некоторые видели его своими глазами. Поль Адан говорил немного уклончиво; у него было скорее ощущение мимолетного, скрытого, но несомненного присутствия». Поэт Эдуард Дюбю отчетливо видел сероватое, ритмично двигавшееся тело, которому недоставало одной ноги. Видимая же (или почти видимая) нога была похожа на деревянную. «Поскольку я утверждал, что видел призрака только в «Гамлете», — рассказывал Гюстав Кан, — и не верю во все это, Гуайта настоял на том, чтобы я пришел посмотреть на фантом. В конце концов, мы не торопясь отправились к нему. Чтобы не вспугнуть фантом, он велел мне ждать одному, сидя в кресле или, если мне так больше нравится, лежа на диване (призрак не любил многолюдных собраний). Но с самого начала мне открыли жилище, избранное фантомом, — стенной шкаф, и я с удивлением увидел там метлу и висящую на ней серую тряпку. Это была утварь служанки Гуайта, предназначенная для уборки квартиры. Подобная простота доказывала, что никаких инсценировок с участием фантома не было, а палка метлы напомнила Дюбю деревянную ногу, так как он мог видеть фантом, предрасположенный к этому предварительной затяжкой возбуждающего средства. Я ждал призрака, листая книги. Излишне говорить, что шкаф сохранил свою тайну и я не увидел никакой тени, блуждавшей вокруг рабочего стола Гуайта». По словам Вирта, фантом считали домашним духом, которого выпускали из стенного шкафа для исполнения приговоров Ордена Розы+Креста. В действительности, в шкафу хранились химикаты, ведь Гуайта был ученым. Из осторожности он пригрозил своей старой служанке катастрофой, которая произойдет, если та откроет шкаф. Охваченная ужасом, служанка решила, что в шкафу живет привидение, откуда и возникли сплетни, попавшие в прессу. Таково «прозаическое» объяснение Вирта. Поверим ему на слово?
В письме к матери, которую он обожал, Гуайта говорил о себе так: «Я прирожденный художник или, если хотите, человек разумеющий; я — солдат армии слов… Я жажду Справедивости и Истины, ищу их там, где, как мне кажется, вижу их. Насколько я не способен вести активную жизнь, настолько же страстно и неутомимо стремлюсь к Истине и Красоте… Я могу глубоко и тщательно изучить вопрос, который меня пленил, раскрыть последние тайны одной главной науки, все другие секреты которой — лишь слабые проблески. Я могу быть тем, кого большинство людей называет утопистом, а некоторые величают мыслителем. Я могу накапливать в своей голове самые абстрактные метафизические познания, интеллектуально питаясь «костным мозгом львов», как говорит Боссюэ; могу медленно создавать теоретическое произведение, куда вложу весь свой ум, энтузиазм и душу, а затем, в один прекрасный момент, смогу, наверное, пожертвовать собой ради того, что считаю Истиной, Красотой и Справедливостью. У меня можно будет почерпнуть лишь прекрасные формы и возвышенные мысли…» Мать не желала видеть в нем такого человека. Очевидно, знала о чем-то или же интуитивно догадывалась. Гуайта же отчаянно пытался доказать ей свою «ортодоксальность»: «Я верю в Бога и Провидение и по нескольку раз в день обращаю свою душу к абсолютному Благу, а свой дух — к абсолютной Истине. Чего же более?»
Последние годы жизни Гуайта прошли в Альтевиле. Баррес великолепно описал их одинокую обстановку: «Хмурое чаще всего небо, неподвижный горизонт, тишина, нарушаемая лишь криками павлинов, всегда пустынный дубовый лес, старый парк с несколькими удобно расставленными скамьями, комнаты, сохранившие спокойствие жизней, которые здесь протекли, — всё это окружение, в котором он вырос, благоприятствовало его глубоким, однообразным раздумьям. Они преследовали его ночи напролет. Быть может, продлевая таким образом свои размышления, он хотел возместить краткость собственной жизни? Ему нравилось наблюдать во время своих бдений, как занимался день, как заря торжествовала над плотными портьерами, — обещания, которые давала этому искателю абсолюта природа и которые сдержала смерть». В округе считали, что Гуайта, заперевшись в своем печальном, мрачном замке, занимается колдовством. Говорят, он рядился в красные одежды, а его парижская квартира была обита кумачом. «В действительности, — пишет Вирт, — он считал красный цветом Розы + Креста». Впрочем, в конце XIX в. кумач, благодаря своей дешевизне, был модной стенной обивкой у художников.
Незадолго до смерти Гуайта сказал Папюсу: «Всё, Судьба не позволит мне больше ничего сказать. Если я увижу появление своей книги, то не смогу двигаться дальше». Папюс был вызван в Альтевиль. Гуайта геройски переносил почти нечеловеческие физические страдания. «Затем симптомы, загадочные и при этом настойчивые предупреждения, наполнили мое сердце печалью, возвещая о том, что наверху готовится прекрасное рождение, и это означало, что здесь близится печальный уход. Через три дня всё было кончено». Возможно, Гуайта страдал от уремии или отравления крови. Он умер 19 декабря после ужасной агонии, сменившейся, говорят, неописуемым экстазом. Философ был похоронен рядом со своим отцом, матерью и братом Антуаном, на кладбище Таркемполя. Альтевиль был продан сестрой Гуайта, а книги и бумаги, хранившиеся в замке, сожжены его новыми владельцами, которые считали их колдовскими. Ходили слухи о том, что Гуайта скончался от передозировки наркотиков. Действительно, в его письмах мы встречаем частые упоминания кокаина и морфия. Не следует забывать, что в конце девятнадцатого столетия эти препараты широко использовались в лечебных целях (кокаин, например, применяли в качестве обезболивающего средства дантисты). Гуайта тщетно пытался снизить дозу и во время болезни употреблял наркотики ежедневно и в больших количествах. В «Храме Сатаны» помещены две статьи, посвященные перуанской коке и гашишу и включенные в «Арсенал колдуна». Там он, в частности, пишет: «Кока, подобно гашишу, но по другим причинам, оказывает на астральное тело непосредственное и мощное воздействие; ее использование развязывает в человеке определенные узы, сковывающие его сверхфизическую природу, — узы, прочность которых служит для огромного большинства залогом здоровья… Если вы дорожите своей жизнью, своим рассудком и здоровьем своей души, избегайте, как чумы, подкожных инъекций Кокаина. Не говоря уже о привычке, формирующейся очень быстро… при этом возникает особое состояние. Дверь пройдена; преграда рухнула. Внезапно очутившись в незнакомом мире, мы вступаем в связь с сущностями, о которых даже не догадывались. Одним словом, заключен молчаливый договор». В то же время Гуайта положительно отзывается о магическом воздействии гашиша. Мы, естественно, не располагаем свидетельствами самого Гуайта о том, что он готовил и применял на практике «магические яды», однако автор «Храма Сатаны» внимательно и досконально изучал всевозможные рецепты колдовских снадобий и «грузов магической отравы». С какой целью? Из «голого» научного интереса? Желающие оправдать Гуайта удовлетворятся подобным объяснением, стремящиеся очернить его — выскажут обоснованные сомнения, но никто не вправе вынести окончательный вердикт. Всякому здравомыслящему человеку понятно, что невозможно употреблять наркотики и при этом не злоупотреблять ими. Несмотря на некоторые благоприятные аспекты «расширения сознания» и т. п., алкалоиды, в конечном счете, разрушают современного человека, какой бы силой воли он ни обладал. Порабощая его физическую природу, они наносят непоправимый урон духу. Однако этот процесс неизбежен и, очевидно, имеет некий глубокий смысл.
