Александр Шмеман - За жизнь мира
Радость эта, однако, не поддается ни анализу, ни определениям. В радость входят: «войди в радость Господина своего» (Мф. 25 : 21). И у нас нет иного средства войти в эту радость, кроме того священнодействия, которое с самого начала Церкви было для нее как источником, так и исполнением радости, поистине — самим таинством радости. Священнодействие это — Евхаристия, Божественная Литургия.
В наши дни литургия, литургическая жизнь, воспринимается самими христианами по-разному в зависимости от тех двух понимании места и служения Церкви в «мире сем», о которых мы говорили выше. Для одних литургия, богослужение представляется наиважнейшей, если не единственной деятельностью Церкви, ее основной «религиозной функцией». Другие, главным образом западные христиане, видят в ней своего рода «бегство» из мира, духовно-эстетическое отключение от подлинных «задач» Церкви и ее служения людям. В наши дни существует таким образом «литургическое» и «нелитургическое» восприятие христианства и Церкви. На деле спор этот и разделение христианского сознания, укоренен в одной ошибке, которую я определяю при помощи парадокса. Ошибка эта состоит в «литургическом понимании литургии», да и самой Церкви. Это понимание низводит Литургию в категорию «культа», в категорию «сакрального», самой своей «сакральностью» противопоставляющего себя жизни, миру, мысли и т.д.
Не таково, однако, изначальное значение греческого слова литургия. Оно означает, прежде всего, общее действие, посредством которого группа людей исполняет свое призвание, осуществляет свое назначение, становится орудием Божиим для исполнения Его воли. Так, например, в Ветхом Завете, литургия избранного народа состояла в приуготовлении пришествия в мир Мессии, Спасителя. Этим приуготовлением древний Израиль претворял себя в народ Божий, а свою жизнь — в исполнение воли Божией, в «домостроительство» спасения мира.
В этой перспективе сама Церковь и есть литургия, ибо она призвана действовать в мире по образу Христа, свидетельствовать о Нем и об Его царстве, быть носительницей и раздаятельницей той «радости великой», о которой мы только что говорили, и в возвещении о даровании которой и состоит ее дело в «мире сем». Наше понимание и восприятие Евхаристической Литургии — средоточие всей жизни Церкви — не должно ограничиваться одними «литургическими» категориями. Подобно тому, как христианство можно и должно рассматривать как «конец религии», так и христианскую литургию надо воспринимать как конец «культа» — религиозного священнодействия, изолированного от жизни и противопоставленного ей.
3.Евхаристия есть Таинство. Но и это слово, изначально христианское, оказывается в наши дни спорным. Если вы зовете нас к таинству — говорят нам, то где же .служение Слова?» Где христианское служение любви к миру и людям? Помощь людям в их трудной судьбе? Ответа на эти, и подобные этим, вопросы пока не дадим. Ибо вся цель наша в том, как раз, и состоит, чтобы показать, что сами вопросы эти возникают в одном определенном, но не единственно возможном, идейном контексте; Пока что скажем самое для нас важное: Евхаристия — это вхождение Церкви в радость Господа Своего. Войти же в эту радость, засвидетельствовать ее в «мире сем» — это и есть первое, основоположное, «общее дело» Церкви, источник всех остальных ее служении.
Чтобы понять Евхаристическую Литургию, в ней нужно, прежде всего, увидеть шествие или странствие. Это шествие, это восхождение народа Божьего, Церкви на небо, в то небесное святилище, куда вознесся Христос и нас совознес с Собою. Начинается же это восхождение когда верующие покидают свои дома и жилища, чтобы «собраться в Церкви», воочию явить себе и миру то новое единство, новую реальность — присутствием, исполнением которой является Церковь. Нет, собираются верующие не для того только, чтобы «помолиться вместе», насладиться красотой службы, получить помощь и утешение. Их собирает в Церковь Сам Христос и собирает для участия в Его служении, в Его деле или «литургии». Литургия, как мы увидим, есть жертва и вот, для участия в этой жертве, для принесения себя и своей жизни и всего мира в жертву, «собираются верующие в Церковь», претворяют себя в то, чем стали они в крещении.
Литургия начинается, таким образом, с реального отделения Церкви от мира. Пытаясь сделать христианство привлекательным для «внешних», для «человека с улицы», мы часто игнорируем необходимость, обязательность этого отделения и зазываем в церковь саму «улицу». Мы забываем, что Христос, вознесшийся на небо, — «не от мира сего». Насколько присутствие Его в мире до смерти и воскресения, было так сказать очевидно, эмпирически ощутимо, настолько перестало оно быть таковым после Его воскресения из мертвых. Его уже не узнавали собственные ученики. Мария Магдалина приняла Его за садовника. У двух учеников, которым Христос явился на пути в Эммаус, — «глаза были удержаны так что они не узнали Его...» Все это означает, что Христос, после воскресения уже не был «частью» этого мира, этой реальности — и для того, чтобы узнать Его и войти в радость Его присутствия, нужно было сначала выйти из мира в ту, иную, реальность, в которой ученики в Эммаусе узнали Христа, когда Он, взяв хлеб, благословил, преломил и подал им» (Лк. 24 : 30). Прославление, победа Христа не обладает «объективной очевидностью», как Его унижения, страдания и смерть. Оно познается только в Церкви и «дверям затворенным», когда она собирается встретить своего Господа и приобщиться Его Божественной жизни.
Первые христиане понимали, что это восхождение Церкви в «вожделенное отечество» Царства Божия — основное условие христианской миссии в мире. Ибо только гам, на небе, они погружались в иную жизнь нового творения, и когда, после этого восхождения, они возвращались в мир, на их лицах отражался свет, радость и мир Царства, и они поистине становились его свидетелями. Не «программы» и не «теории» несли они миру. Но куда бы они ни приходили, повсюду всходили ростки «радости великой», возгоралась вера, преображалась жизнь и невозможное становилось возможным. И когда их спрашивали: «откуда этот свет? Где источник этой радости?» — они знали, что отвечать и куда вести людей. Тогда как в наши дни мы и в самой Церкви находим так часто все тот же смертный и раздробленный «мир сей». И это так потому, что мы никуда не восходим, потому что мы ниоткуда не ушли...
4.Литургия начинается торжественным славословием:
«Благословенно Царство Отца и Сына и Св. Духа, ныне и присно и во веки веков». С самого начала указана цель нашего странствия: Царство Божие. На языке Библии, а на нем и говорит Церковь, благословить Царство — это значит объявить, исповедать и принять его, как конечную цель всей нашей жизни, как последнюю и наивысшую ценность всей жизни. Благословить — это значит принять, возлюбить, устремиться к этому Царству всей душой. Церковь есть общество и собрание тех, кому в Царстве Божием, явленном Христом, открылись само назначение и сущность жизни. Это приятие выражает собрание, отвечая на славословие торжественным Аминь, еврейским словом, означающим всецелое приятие, радость его и о нем... Это «Аминь» даровано нам Христом, ибо только зная Его, только в Нем мы можем сказать Аминь Богу. Если Церковь есть Аминь Христу, то сам Христос — «Аминь» Богу и в нем, в этом «Аминь» решается судьба рода человеческого. И потому именно это славословие и его принятие Церковью полагают начала нашему восхождению «к трапезе Господней, в Его царстве...»
Но мы все еще в самом начале. Мы покинули «мир сей», отложили всякое попечение о нем. Мы собрались вместе. Мы услышали провозглашение конечной цели нашего пути. На это провозглашение мы ответили Аминь. И мы возносим теперь Христу наши «общие и согласные молитвы», нашу общую и радостную хвалу. И снова, и снова необходимо подчеркнуть этот радостный, праздничный характер евхаристической литургии. Литургия — это, в первую очередь, собрание тех, кому предстоит встретить воскресшего Господа — и именно эта радость чаяния и чаяние радости звучат в песнопениях, выражаются в обрядах и, прежде всего, в духовной красоте священнодействия.
Есть те, правда, которые красоту эту считают лишней, не нужной. Но что такое нужная красота? Разве не в том, как раз, преображающая сила красоты и ее радость, что она ни от какой «нужды», а даром, без оборота на «пользу». Когда в ожидании любимого человека мы накрываем стол праздничной скатертью и украшаем его цветами, мы делаем это не в силу какой-нибудь «необходимости», а из любви. А Церковь и есть любовь, ожидание, радость приближающейся встречи или, как названа она в богослужении — небо на земле. Это радость вновь обретенного детства, та свободная и бескорыстная радость, которая одна только и может преобразить жизнь. В нашем серьезном, «взрослом» благочестии мы ищем правил, законов, определений, гарантий, но во всем этом есть страх. А «боящийся несовершенен в любви» (1 Ин., 4, 18). И пока христиане будут любить Царство Божие, а не «определять» его, они всегда будут выражать эту любовь в искусстве, в красоте. И священник этого таинства радости будет служить в красивой ризе, потому что облечен в славу Царства Божия. В Евхаристии мы покрыты славой Божией. Ведь и сам Христос носил хитон «не шитый, а весь тканый сверху» (Ин. 19 : 23), который воины у Креста не стали делить на части. Хитон этот, по всей вероятности, соткан был чьими-то любящими руками и Христос принял его не потому, что он был «нужен», а потому, что он был не нужен, кроме как любовь и дар любви...
