Нина Павлова - Красная пасха
«10 апреля 1988 года. Пасха. Моя третья Пасха.
Время — мистическая сущность. Спрашиваю себя: был ли пост или не был? Служба была или нет? Так придется когда-нибудь спросить и о своей жизни. Что же реально существует? Душа. Очищенная от греха или замаранная им.
„Ликуй ныне и веселися Сионе…“ — именно ликуй(!). Это состояние духа, потому оно внутреннее, а не временное».
«30 апреля 1989 года. Пасха.
Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем».
Он был уже иеромонахом Василием, когда прихожане Оптинского подворья в Москве задали ему вопрос: «Батюшка, а у вас есть какое-нибудь самое заветное желание?» — «Да, — ответил он. — Я хотел бы умереть на Пасху под звон колоколов». Это сбылось.
* * *«Есть в нашем времени нечто общее со временами первых христиан», — сказал на проповеди оптинский схиигумен Илий. И это общее не только в том, что XX век, как и первый, восстал на Христа, обагрив землю кровью мучеников. Общее есть и в ином — сегодня мало тех, кто впитал в себя веру с молоком матери. Многие поздно пришли к Богу, и обрели Его порой на краю погибели, испытав уже измученной душою весь ужас жизни без Бога и безумие богоборчества. Нет века более нищего и растленного духом, чем наш. И нет века более благодарного Господу за обращение Савлов в Павлы. И тут у каждого была своя дорога в Дамаск, где ослепил вдруг сияющий свет с неба и спросила душа в потрясении: «Господи! что повелишь мне делать?» Обращение иных было при этом столь пламенным, что от первой встречи с Богом и до монашества был уже краткий путь. Именно так пришли в монастырь те тричисленные новомученики наших дней, которых весь православный мир знает уже по именам — иеромонах Василий, инок Трофим, инок Ферапонт.
«Недостоин войти»
Молодой сибиряк Владимир Пушкарев, которому дано было стать потом иноком Ферапонтом, пришел в монастырь в июне 1990 года, причем пришел из Калуги пешком. Был в старину благочестивый обычай ходить на богомолье пешком, чтобы уже в тяготах и лишениях странствия понести покаянный труд. От Калуги до Оптиной 75 километров. И сибиряк пришел в монастырь уже к ночи, когда ворота обители были заперты. Странника приметили, увидев, как он положил перед Святыми вратами земной поклон и замер, распростершись молитвенно ниц. Когда утром отворили ворота, то увидели, что странник все так же стоит на коленях, припав к земле и склонившись ниц.
В Оптиной бытует легенда, что о. Ферапонта в монастырь в ту ночь «не пустили». Но как все было — проверить трудно, а легенда возникла так. При обители тогда жили подростки — из тех, кого в наше время называют «хиппи», а в старину называли «бродяжки». Сироты, полусироты, они с 8–12 лет бродяжничали от притона к притону, где ребенку вместо молока давали наркотик и шприц. И прилепились они к обители еще не по избытку веры, но скорее по тому инстинкту, по какому замерзающие воробьи жмутся в морозы к теплому жилью. В Оптиной их так и называли — наши «воробушки».
С детьми улицы было сначала трудно, ибо к работе они были непривычны. И бригадир паломников сержант-афганец, приехавший поработать в монастырь по обету, говорил о «хиппарях» с возмущением: «Горы свернут — лишь бы не работать!» В общем, под чутким руководством сержанта «воробушки» приучались к труду, рассказывая в отместку о своем благодетеле: «Он даже отца Ферапонта в монастырь не пустил!» И если верить этим довольно пристрастным рассказчикам, то дело обстояло так — в ту ночь на воротах дежурил сержант и, увидев, что в обитель явился очередной «хиппарь», в монастырь его не пустил. Думается, что это всего лишь легенда, но на всякий случай опишем облик странника.
Люди, знавшие Володю по Ростову, где он работал в храме, описывают его внешность так: большие голубые глаза и темно-рыжие кудри по плечам. Сам тоненький, высокий и какой-то нездешний, будто паж со старинных картин. Вот идет, говорят, по улице, а люди молча смотрят ему вслед.
В рассказах сибиряков Владимир выглядит иначе — там он могучий человек необычайной силы, но с неизменной скорбью в глазах. «Его у нас все боялись, — рассказывали односельчане, — хотя он тихонею был: никогда не курил, не пил и не дрался, если, конечно, не нападут». О нападениях надо сказать особо — в свое время Владимир сверхсрочником пять лет отслужил в армии и, говорят, владел теми боевыми искусствами, какие изучает спецназ. Запомнился случай. Володя обедал в столовой, а трое парней сели за его стол, отыскивая повод для драки. Для начала выпили его компот, но он будто ничего не заметил и спокойно доел обед. Потом встал, выпил компот главаря компании и спокойно вышел на улицу. Повод для драки был найден, и парни бросились на него. Что произошло дальше, никто не понял, но трое нападавших уже лежали на земле. В общем, тихоню в тех местах стали обходить стороной.
Рассказывает паломник-трудник Александр: «У меня страсть — задавать каверзные вопросы по богословию. Засверлит в голове вопрос — не могу отделаться и ищу, кому задать. Иду я однажды в таком состоянии, а навстречу о. Ферапонт. Ага, думаю, сейчас подкину ему вопросец. А увидел глаза его и аж мороз по коже — глаза-то у него совсем неземные! У меня все вопросы из головы мигом выдуло, и я быстро мимо прошел».
Сколько людей — столько впечатлений. И оптинские «воробушки», полюбившие сибиряка, рассказывают о нем уже в своем духе — дескать, пришел в обитель хороший человек-хиппарь: длинные волосы, перетянутые по лбу кожаной лентой-хипповкой, а джинсы и одежда не ширпотреб, а фирма. Собственно, остроглазые подростки потому и подметили хорошо одетого человека, что была тогда среди паломников мода — одеваться нарочито «смиренно» во вретища. Щеголяли в обносках в основном москвичи из обеспеченных семей, и моду на «смирение» диктовала гордость.
Так вот, никакого отношения к хиппи Владимир никогда не имел. По рассказам ростовчан, он жил аскетом — вещей не покупал, а свой заработок отдавал неимущим. Но тут он шел в монастырь на главный праздник своей жизни, и надел все лучшее, что было у него.
Однако вернемся снова к загадке той ночи, когда, как утверждают иные, Владимира в монастырь не пустили. Есть в этом утверждении вот какая недостоверность — Оптина гостеприимна, и странника обязательно устроят на ночлег, стоит лишь постучать в ворота. Но дерзнул ли сибиряк стучать в Святые врата? По житейским меркам все просто: стучи, просись на ночлег — откроют. Но не укладывается в эти мерки характер сибиряка. Оптина была для него такой святыней, что перед уходом в монастырь он сказал на прощанье родным: «Если в Оптиной меня не примут, то уйду в горы. И больше на этой земле вы меня не увидите, пока я не буду прощен Богом».
Рассказывают, что когда отец Ферапонт был уже иноком, ему предложили читать записки в алтаре. Записки на проскомидии читают даже послушники, но инок ответил: «Недостоин войти в алтарь». Словом, в обитель пришел человек, считавший себя недостойным ее святости. Он никогда не дерзал входить без вызова в алтарь, а в свою первую монастырскую ночь, похоже, не дерзнул стучать в Святые врата.
Во всяком случае, когда бригадир паломников сержант-афганец на рассвете вышел из ворот, он крайне удивился, увидев, что странник, примеченный еще с вечера, все так же молится пред Святыми вратами, покаянно распростершись ниц. «Ну и ну, Мария Египетская!» — изумился бригадир. А потом определил новичка в гостиницу и дал ему первое послушание — в трапезной для паломников.
Повара в трапезной вскоре обнаружили, что новичок — человек бессловесный и краснеющий по малейшему поводу, как маков цвет.
Монахиня Варвара вспоминает: «Помню, Володя у нас варенье варил. Скажешь ему: „Володя, помешай, а то подгорит“. Он молчком, помешает и все. В работе был старательный и любил услужить. Приметил, что у нас тесто чернеет из-за того, что раскатываем на оцинкованных столах, и сделал нам отличные доски для теста. Но все молчком да молчком. Совсем бессловесный!»
— Володя, ты бы нам хоть словечко сказал? — не выдержала однажды повар Татьяна Лосева, а ныне инокиня Антония и келарь Малоярославецкого Никольского монастыря.
— У нас в Сибири многословить не принято, — сказал Володя, краснея. И добавил тихо. — Ведь за каждое слово спросит Господь.
К безмолвию Володи вскоре привыкли, объяснив его по-своему: лесник, мол, в прошлом — таежный человек. Правда, оптинские «воробушки» утверждали, что с ними о. Ферапонт был разговорчивым. Но со стороны эти разговоры выглядели так — обступят малолетки о. Ферапонта и щебечут что-то, как птицы. А он лишь улыбается одними глазами и молча слушает их. Они любили инока, хотя баловать он их не баловал и конфетами не угощал. Конфет у него не было. Но вот плетет о. Ферапонт четки или вырезает по дереву, и они тут же пристраиваются плести и вырезать. Жил тогда в Оптиной десятилетний мальчик Виталий Белкин, подвизающийся теперь при Ольховском монастыре. Виталий плетет для монастыря четки и режет постригальные кресты, охотно поясняя при случае: «Это меня отец Ферапонт Оптинский научил».
