Александр Макаров - Паутина
— Путешественник мой, — произнесла она, прищуренным взглядом обводя лицо мужа. — Поспал? Молодец. Руку перевязывал? Молодец. Поужинаешь?.. Давай умывайся, я соберу на стол, вот-вот папаша вернется.
Любуясь женою, Николай встал.
— Ужас душу грызет, — продолжала она, готовя ужин и рассказывая о своем походе на усадьбу Минодоры. — В городу видывала крокодила в водяной ямине и то не испугалась, а уж этот не иначе как с того света приполз. Поверишь, Коля, глазища кровяные, будто задом наперед вставлены, морда клином с рыжим хвостиком, волосы на башке как костер горят, сам худющий, скелет смертельный… И почему это в сектах одни уроды?!
— Хорошие к ним добром не пойдут. Одно слово скрытники, а прячется всякая нечисть. Хотя есть у них одна смазливая девчушка, только и та бежит!..
Николай сообщил жене о своей встрече с Капитолиной, почти дословно передал рассказ девушки об обители и легонько упомянул про Агапиту с ее несчастьем. Над Лизаветой словно вдруг трахнул неожиданный гром.
— Утопили?! — простонала она, и крынка с молоком из ее рук грохнулась на пол. — Младенец… Чем надо быть… О-о-о!.. Чуяла я, чуяла, а ты еще смеялся… Полют в огороде?.. Да, так я и сделаю: побегу к ним в огород, да, да, да!
— Незачем, Лизута, туда сходит Арсен.
— Не запрещай и не упрашивай! — крикнула Лизавета с каким-то необычайным для нее упрямством; лицо ее вспыхнуло и передернулось. Он боялся слез, но она не заплакала. Что-то отрывисто шепча, она почти бегала из кухни в комнату и, точно обжигаясь обо все, к чему прикасалась, швыряла на стол посуду и хлеб. Под ее полусапожками трещали черепки разбитой крынки, а на полу пестрела почмокивающая дорожка.
— Лизута, под ноги взгляни, — тихонько попросил Николай.
— А-а… Ну, Минодора, ну, волчица, гляди!..
С тем же ожесточением она подтерла разлитое молоко и подмела черепки. Только всполоснув руки и ставя на стол миску с душистой окрошкой, Лизавета заговорила, будто извиняясь перед мужем:
— Нет, вправду, Коленька, схожу. Арсен Арсеном, а я женщина. Женщины с женщиной завсегда откровеннее. Да и помочь им надо в этакие-то минуты. Если бы я там красношарого не видела, если бы про ребенка не знала, а теперь ни за что баб одних не оставлю!
Зажигая лампу, она добавила:
— Может, я их обеих из-под носу у Прохора сегодня же к себе домой утащу!
— С ума сошла. А дезертиры — удирай?.. Никого не трогать до милиции!
— Ой, Коленька, забыла!.. Я же в поле Рогова видела, милицию ему пообещали на завтра.
— Ну вот то-то же… Очень хорошо!
— Теперь отпустишь к бабам?
— Н-не знаю…
Оба вдруг рассмеялись.
Ужинали молча, украдкою взглядывали друг на друга, словно в первые дни своего супружества. Нет-нет да и подливая окрошку в тарелку мужа, Лизавета старалась погуще снять сверху сметанный отстой. Николай же не прикасался к хлебным горбушкам, помня, что жена любит похрустеть корочками.
Заметно темнело; в растворенные окна вливалась ароматная прохлада и доносились пока еще не смелые переклики коростелей. Лампа разгоралась, казалось, все ярче, однако в удаленных от стола закутах избы все отчетливее вырисовывались черные лоскутья мрака. Будто разбуженный стонами ночных птиц, в укромной щели за печкой застрекотал сверчок. Николай неосторожно положил ложку в опустевшую тарелку — и глубоко задумавшаяся Лизавета вздрогнула. Заметив это, он поцокал языком, потом посоветовал:
— Ложись-ка спать, Лизута, устала ты, перенервничала, да и без тебя там обойдется.
— А если нет? — тихо откликнулась она. — Если не обойдется?.. Ты же знаешь, что обе они не только в страшном доме, но и в незнакомой деревне. И люди там не просто чужие им, а злые на них. Ты ведь сам говорил об этом, говорил ведь? Вдруг там такое случится, что не успеют ни вздохнуть, ни охнуть — и помощи ниоткуда?..
В глуховатом на этот раз позванивании голоса Лизаветы чувствовалась какая-то особая, нежная теплота. Николай вспомнил, как перед самой войной жена, бросившись с моста в бушующее половодье, спасла тонущую ашьинскую школьницу, и понял, что ее не отговоришь: чужое бедствие она всегда воспринимала куда острее, чем свое. Лизавета же угадала, что запрещения не последует, и постаралась успокоить мужа:
— Не бойся, Коленька, ничего зряшного я не сделаю. Мне охота только, чтобы бабенки поняли да развеселились: мол, не бросовы они на белом свете, вот и все… Я всего-навсего на часок. Придет папаша — накорми.
— Иду, иду! — раздался под окном голос Трофима Фомича.
Старик вошел, жизнерадостный, как всегда, суетливый, звонкоголосый, и подсел к сыну.
— Замешкался малым делом, — начал он, хитренько улыбаясь. — Арсюшка подцепил… На-ка вот писулю, Кольша.
Записка была от Арсена.
«Сегодня они ждут попа, — вполголоса прочитал Николай. — Бабы чистят колодец. Не завяну — прилечу. Водяной».
— Вот еще не было печали… Пресвитер!
— Коля, я ушла.
— Договаривай: спать.
— Коленька, разругаемся!..
Николай нахмурился, но не ответил; ему не хотелось спорить с женою при отце. Трофим Фомич плескался у рукомойника и рассказывал, как на покосе женщины из бригады Демидыча с утра до полдня ссорились из-за «святых» писем и как совсем неожиданно их примирило утиное гнездо.
— Никон подкосил гнездо-то, — говорил старик, принимаясь за окрошку. — А в гнезде двенадцать шилохвостниц. Расхватали бабы по два цыпленка: крылья, слышь, подрежем, да к домашним приучим… Разделили, нянькаются с ними, люлюкают и, гляди ты, помирились за милу душу!.. Одна Прося артачится — ой, и до чего же ералашная бабенка, неизвестно чего и хочет!.. Минодорина наушница, а, Лизанька?
— Было…
— Мало ее Фаддей лупцевал… Молочка я не хочу, сыт, побегу на часы.
Он встал из-за стола, небрежно, точно шуточно, перекрестился в передний угол на полочку с книгами и, захватив свою фузею, отправился к колхозному амбару.
— Вот что, Лиза, — заговорил Николай, когда за стариком стукнула калитка. — Или ты сейчас же ляжешь спать, или мы с тобой на самом деле поругаемся… Не мешай мне делать то, что приказал Рогов!
Последняя фраза была сказана с суровой четкостью, чтобы сломить упрямство жены; и Николай не ошибся. Лизавета молча убрала со стола, так же вышла в сени, где тотчас под нею сердито заскрипела кровать. Скрутив цигарку из самосадки, вышел из избы и Николай.
Он приостановился на крыльце. Против него, над светло-коричневым горизонтом, гигантской, добела раскаленной подковой висела луна. Из хлевушка доносилось тяжкое, как вздохи кузнечных мехов, пыхтенье коровы. Где-то на пойме призывно и жалобно крякала утка. «Обидели беднягу», — подумал о ней Николай и невольно прислушался к тишине в сенях, потом спустился во двор и медленно зашагал к речке.
Его встревожила записка Арсена, смущал пресвитер: старик он или молодой, мирный или вооружен, с его или без его ведома в общине скрываются дезертиры и детоубийца?.. «Будь он четырежды проклят, — рассуждал Юрков, садясь на бережок. — Нашел время ни раньше ни позже, и нужен-то он нам, как собаке пятая нога. Ладно, пускай немножко перетрусит: быть может, подальше от Узара уведет свою ораву. А может быть, еще не явится, может, все закончим до него?.. Хорошо бы!.. Но как быть с визгушами, черт бы их побрал?!. Вывести бы обеих на это время куда-нибудь в лес… Тьфу, устал я, чепуху мелю… Выкупаюсь, схожу к охотникам и посплю».
Теплая на поверхности, вода на дне, точно крапива, обжигала холодом. Чтобы не подмочить забинтованную руку, Николай шажок за шажком вошел в глубину, ежась, погрузился с плечами и, притерпевшись к прохладе, залюбовался рекой.
Прямо до светло-коричневого небосклона окаймленная нависшим над нею сплошным рослым тальником, чуть позолоченная новолунием река навевала покой. По ней, как по исполинской трубе, лился с лугов нескончаемый поток аромата свежескошенных трав. Будто для того, чтобы хлебнуть напоенного нектаром воздуха, над водою то и дело металась и мгновенно исчезала рыба. Чуть движимые течением листочки, оброненные тальником, представлялись острыми льдинками; и чудилось: протяни руку, схвати льдинку и поранишь пальцы.
Купанье, как хорошее вино, приглушило раздумья. Николай вылез из воды и, прислушиваясь к жалобным стонам утки, стал одеваться. Позади зашелестела мать-и-мачеха; он оглянулся — перед ним стоял Арсен.
— Пришел, Николай Трофимыч, — сказал парень.
— Вижу, — рассмеялся Николай.
— Да не я, а этот ну, пресвитер, что ли.
— Пресвитер? — переспросил Николай, чувствуя, как не то подпрыгнуло, не то упало сердце. — Откуда это видно?
— Он не блоха, чтобы без огня не видеть: орясина с деда Демидыча, в пальто, шляпа в лапе, баульчик в другой, космы.
— А, ну так, так, давай, давай!..
— Шагает вот таким манером, — парень потоптался на месте, и Николай по звуку понял, что пресвитер шел не спеша. — Шагает, идиот несчастный, и сморкается почем зря. Сижу я в бузине и сочиняю частушки про нашу электростанцию, а он как фурыгнет в кулак, аж в ушах созвенело. Ничего себе, думаю, культура — и за ним. Он в окно, видно, когтем постучал и молитву отслужил. Потом на крыльцо выплывает кума Прохоровна да на колени и в ноги ему — бах! «Братец», слышь, — а сама опять в ноги; но тут они ушли, а я — сюда!
