Вениамин (Федченков) - На рубеже двух эпох
Недолго насиделись на этот раз большевики в Кремле, юнкера осадили его. Хорошо помню, как ночью мимо моего дворцового окна, тяжело громыхая, проходили туда и сюда грузные броневики, сторожа Кремль от нападения. Переулок этот был узкий, и броневики ползли буквально в трех шагах от моего взора. Утром ожидали штурма. Ворота Кремля все были заперты. Передавали, что около 5 часов утра юнкера прислали ультиматум сдаваться. Большевики отказались: их было здесь около 600 человек. Раздался пушечный удар в Троицкие (так ли? - возле артиллерийского дворца) ворота, еще и еще. Юнкера ворвались, и после небольшой, по-видимому, схватки большевики сдались. А юнкера рассыпались по дворцу и другим помещениям с поисками. Зашел и в мою комнату один из них. Высокий, красивый, стройный, в прекрасной шинели, он почтительно откозырнул мне, и мы оба улыбнулись, будто свои. Но странно: в то же мгновение я почувствовал в нем барина... А там серые мужики-солдаты стояли обезоруженные, нестройными рядами. Нам с архиепископом Кириллом, тогда Тамбовским, нужно было идти на заседание собора. И мы вышли, направившись к тем же Троицким воротам, около которых собраны были и пленные большевики. Мы были почти уже возле них, шагов за сто, владыка говорит сопровождавшему его келейнику: "Иван1 Спроси-ка по телефону, а есть ли ныне заседание собора?"
Тот воротился. Мы остановились ждать его.
Кажется, день или два осады мы не могли выходить на собор. И тут разразилась катастрофа. Наверху, вероятно на этой самой башне, были еще большевистские пулеметы. Около пленных ходили группы юнкеров-победителей. И вдруг на всех них, без разбора, полился огненный поток пуль. Мы от страха отодвинулись в ближайшую подворотню. Не остановись ждать телефона, мы все трое как раз попали бы под этот неожиданный огонь. Юнкера и солдаты стали падать, как подкошенная трава. Скоро пулеметчика сняли выстрелами снизу, и опять наступила тишина. Только я сам видел, как наросла за эти несколько минут гора трупов: и господа, и мужики кончили свою жизнь и теперь лежали мирно вместе. Раненых носили на перевязки.
Иван воротился: заседание есть. Мы подошли к братским трупам... Ведь вот только-только они еще были живыми...
Через Троицкие ворота нас, кажется, не пропустили юнкера, и мы направились через Боровицкие... Идем мы по городу: пустота, точно вымерла Белокаменная. Но из домов и с чердаков то тут, то там раздаются какие-то бесцельные выстрелы, наводящие, однако, жуть. С большим трудом мы встретили извозчика, и он какими-то окольными тихими улочками и переулками доставил нас на собор. Там все интересовались, что в Кремле? Архиепископ Кирилл рассказал.
Говорили также и о чудом спасшемся митрополите Петроградском Вениамине. Он жил в том же Кремле, в митропольих покоях Чудова монастыря. Однажды, занимаясь в кабинете, он ясно услышал в сердце голос: "Уйди отсюда". Послушался - вышел. Тотчас же ворвалась из-за Москвы-реки граната, разбила угол и разорвалась в его кабинете...
В этот день происходил окончательынй выбор кандидатов на патриаршество: два - митрополиты Антоний и Арсений - уже были выбраны, а третьим, после нескольких голосований разных кандидатов, был избран Московский Тихон.
Юнкера, конечно, не могли удержаться. Большевики снова заняли Кремль и власть. Социальная революция в ее первом моменте кончилась. Мы из Кремля ушли. Его заняла новая власть.
Теперь юнкера оказались пленными, ожидая суда. Опасаясь поголовного истребления их, собор - уже после - снарядил депутацию к советской власти с просьбой о помиловании, как-то это и устроили мирным путем, слава Богу! Юнкера расползлись потом куда-то. Новая власть принялась тотчас же за восстановление жизни. Все успокоилось. Собор беспрепятственно продолжал жизнь... А революция покатилась дальше по провинциям1 по городам и селам. Прокатился по стране и я, точно для того, чтобы посмотреть для памяти: где что творилось тогда?.. Москва, Тверь. Владимир, Тамбов, Смоленск. Орша, Могилев, Киев, Полтава, Кременчуг, Херсон, Севастополь, Симферополь прошли перед моим взором за эти полгода.
Расскажу кое-что из подмеченного.
По революционным новым порядкам теперь и в духовных школах заведено было выборное начало. По доброй памяти таврическая корпорация педагогов избрала ректором опять меня.
До этого моя служба проходила в такой последовательности. По окончании Санкт-Петербургской Духовной академии в 1907 году я был оставлен при ней для подготовки к профессуре. Потом года два был личным секретарем при бывшем моем ректоре, тогда архиепископе Финляндском Сергии. Он всегда бывал членом Синода, и большею частью мне приходилось жить с ним в Санкт-Петербурге. Тут я имел возможность видеть многих архиереев и других духовных лиц, посещавших моего патрона, ближе познакомился с жизнью монастырей, особенно Валаамского на Ладожском озере. Живя в Финляндии, я увидел этот чуждый нам народ, не скрывавший вражды против России, какая бы она ни была.
Наш архиепископ, человек исключительных дарований и опыта, гармоничная, уравновешенная натура, был не очень разговорчив на "проклятые вопросы". Но сам он постоянно думал о них. Насколько я мог догадываться, он многое принимал в новой жизни. Но главное, он твердо верил в руководство Промысла Божия над миром. Бывало, ходим мы с ним после обеда по залу, а он, что-то размышляя, тихо говорит в ответ на свои думы: "А Божий мир по-прежнему стоит... А Божий мир по-прежнему стоит..."
Меняются правительства, а он стоит... Меняются политические системы, он опять стоит. Будут войны, революции, а он все стоит... Посещал его иногда финляндский губернатор 3., и они серьезно и дружественно о чем-то беседовали. Посещал я с ним и Гельсингфорс, и там чуждая нам атмосфера... В Финляндии были везде чистота и
порядок, и будто бы не употребляли даже и замков у дверей, но дух был нерадостный... Совсем иное впечатление выносилось от карелов, живших в Финляндии, Хотя они по племени финны, но духом были нашими же, русскими мужиками, лишь еще более смиренными и бедными. Очевидно, православие, исповедуемое ими веками, воспитало в них ту же духовную культуру, что и в России, и на Украине... Прекрасный народ... А финны (их почему-то звали в России "чухонцы", слово это мне совсем непонятно и сейчас) всегда были нам врагами, а друзьями Западу. И совершенно мне не удивительно, что они воевали против России в 1939-м; еще менее неожиданно, что и после они стали на сторону Гитлера, немцев, Запада: это люди одной западной культуры - католической или протестантской, не важно. Там нередко даже духовенство теряло "русскость" и офиннивалось, хотя и не все, были и крепкие "русаки".
Из Финляндии я был приглашен в Санкт-Петербургскую академию на кафедры гомилетики и пастырского богословия. Здесь я узнал ближе профессуру. Нехудые они люди, но многие были ненадежны для Церкви, зато другие (меньшинство) оказались потом на соборе основательными защитниками ее. Безбожников среди них не было, конечно.
Из академии, по желанию Санкт-Петербургского митрополита Антония, я назначен был на место инспектора в Духовную семинарию. Преподавательский состав не оставил во мне светлых воспоминаний, это тоже подтвердилось потом на соборе. О семинарском тут бунте из-за курения табака в спальнях я уже говорил. Преподаватели были не на моей стороне, а... на ученической. Ректор протоиерей Р. был разумный, хороший человек, вспоминаю его с уважением и благодарностью, После нескольких месяцев инспектирования меня назначили ректором семинарии в Крым. Это было на святках. Воспитанники разъехались по домам, оставалась небольшая группа сирот и бедных. Они сердечно провожали меня общим чаем. Было мило: прошлое забылось и стерлось.
- Отец инспектор! Неужели вы уходите от нас оттого, что мы учинили дебош против вас? - мягко спросил один.
- Нет! У меня осталось теплое впечатление от вас, А переводят нас, монахов, не спрашивая; куда пошлют, туда и иди.
Из Крыма года через два с лишним меня перевели почему-то в Тверь ректором. Может быть, потому, что эта семинария в шесть раз была многочисленней (300 человек), чем таврическая. Но ходили и какие-то неясные, не проверенные мною слухи, что тут замешано было имя Распутина: незачем было держать в Крыму, близко к царской даче в Ливадии, противника его, слишком много знавшего. Еще раньше меня вопреки своему желанию переведен был из Крыма в Астрахань и известный епископ Феофан - по той же самой причине. По крайней мере, так думали и педагоги.
Поэтому они помимо всего прочего избрали меня снова ректором, когда ушел мой преемник. Но сверх всего в нашей жизни действует и Промысл Божий. Он этими путями направлял меня. грешного, на оба церковных собора: Всероссийский и Украинский.
К святкам я и прибыл с Московского собора в Крым. Здесь поразили всех нас слухи об ужасных злодеяниях матросов над офицерами. Их, говорят, живыми топили в бухтах, привязывали камни к ногам... Я обязан в этих записках говорить все, что осталось в моей памяти, хотя бы это кому-нибудь и не нравилось...
