Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне

— А поехали с ними.

Тот несколько удивлённо посмотрел на меня.

— Литургию до конца можем не достоять.

— Причащаться мы не будем. А после Литургии будем ждать автобус и смотреть на Гору, и грустить, что не можем на неё пойти. А так уже рано утром выйдем у Иверского.

— А платить-то придётся, как до Карии, — завёл было Алексей Иванович, но, посмотрев на меня, осёкся. — Как Господь…

Я подошёл к молодому комсомольцу, который составлял список (ну да, куда у нас без списка).

— А можно с вами?

— Да-да, конечно, — обрадовался комсомолец, словно я изъявил желание принять участие в субботнике, но потом построжел: — Если, конечно, места хватит. Сколько вас? Как ваши фамилии?

Я чуть было не брякнул очередную глупость, но сдержался и назвался по паспорту.

Монах тоже не упустил возможность поначальствовать.

— Смотрите не опаздывайте.

— В шесть сорок пять ещё, наверное, служба будет идти…

— Ну, что ж… — развёл руками монах. — Это уж вы смотрите.

— А не подскажете ли, — вспомнил я, — как нам найти трапезария Николая?

— А-а, Николай… Бегает тут где-то… Да сейчас ужин будет, там его и увидите, — и монах отвернулся.

Вообще-то «трапезарий» звучало для меня гордо, почти как «церемонимейстер», и вызывало почтение, я представлял этакого важного человека, распределяющего на столы блюда с яствами, а почтительное отношение к людям, находящимся близ кухни, у меня сохранилось с армии. Поэтому фраза «бегает тут где-то» резанула и показалось несколько легкомысленной, что ли… Но откуда мне знать их порядки?

— Записался? — спросил Алексей Иванович. Я кивнул. — Нам ещё с ночлегом определиться надо и хорошо бы Николая этого найти.

— Да бегает он тут где-то… — невольно повторил я и почти тем же тоном, что и монах.

Хохлы тем временем поднялись и двинулись за монахом. Потянулись из архондарика и другие. Мы внимательно начали следить глазами за отстранённым греком. Это был взгляд двух бездомных собачек, и он не мог его не заметить.

— В церкву, в церкву, — сказал он.

В церкву так в церкву — рано тут служба начинается, что ж, в каждом монастыре и впрямь свои порядки.

В Лавре храм такого же типа, как в Кутлумуше, только побольше и, как показалось, светлее, может, оттого, что служба началась раньше. И уже знакомое моление перед входом в храм, весёлая кадильница, похожее на тихое, безбрежное море пение и утишающее чтение Псалтыри. Пожалуй, неожиданным оказалось, что монахов на службе было немного. Больше, конечно, чем в Кутлумуше, но Великая лавра звучит так величественно, да и сами строения монастыря настраивали на столичное многолюдье, но его не наблюдалось. Зато сколько вынесли и разложили перед нами в конце службы святынь! Одно перечисление имён вызывает благоговейный трепет, а тут мы прикладывались к ним! Несколько огорчало, что прикладывались в порядке живой очереди, то есть быстренько, не задерживаясь, а так хотелось не второпях, постоять… Но и то чудо! Вот всё-таки натура человеческая: то, Господи, помоги хоть на Афон попасть, то дай к святыням приложиться, а теперь и постоять бы у них. Ну, точно старуха с корытом!

То ли потому, что греческий порядок был знаком, то ли потому, что в столицах всё делается не так размеренно, показалось, что служба пролетела быстро. Мы приложились к иконам и уже выходили из храма, как приметили монаха, взявшего под опеку братьев-украинцев и теперь рассказывающего что-то двум батюшкам и молодому комсомольцу. Мы подошли в самый нужный момент, когда монах произнёс:

— А теперь пройдём к главной святыне нашего монастыря — мощам преподобного Афанасия Афонского[82].

Мощи Афанасия Великого покоились в левом приделе. Тут же появился настоящий греческий монах, сухонький, бодренький, с проседью в чёрных волосах и улыбающийся, стал что-то объяснять нам, пытаясь нет-нет да и вставлять русские слова, отчего понять его совсем было невозможно, но слушалось с удовольствием. Приведший нас монах немного поморщился, ответил улыбающемуся монаху, тот закивал головой, и наш покровитель кивнул:

— Ну, прикладывайтесь.

Сначала приложились священники, потом — мы. И никто нас никуда не торопил. Стой сколько хочешь! Ведь только стоило попросить… Господи, будь всегда так милостив ко мне. Впрочем, я знаю: Ты всегда и так был милостив, просто я не замечал этого. Мне не о чем больше просить Тебя.

А вот Алексей Иванович знал, что просить. После того, как все приложились и стояли присмиревшие и тихие, он наклонился к греку:

— Иелеесу бы.

Монах оживился и снова что-то быстро заговорил, откуда-то появилось несколько пузырьков и длинная палка с крюком, которой он осторожно снял лампаду над мощами святого Афанасия и прямо оттуда стал наливать масло.

Господи, неоценимы дары Твои!

Встрепенулся и наш монах и что-то стал объяснять греку. Общение их было живо и, как обычно, непонятно, то ли они препирались, то ли рассыпались в благодарностях. В итоге появилось ещё несколько пузырьков, монах снял ещё одну лампаду и, разлив из неё масло, передал нашему руководителю, а тот торжественно вручил их смиренному батюшке.

— Вот, всем остальным раздашь.

Тот поклонился.

— А сейчас надо готовиться к трапезе, а после я вам экскурсию проведу, — объявил наш монах.

Мы вернулись в архондарик, прибрали дорогие пузырьки и сели в некоторой задумчивости на террасе. До трапезы оставалось минут двадцать, а мы всё ещё не имели места, где голову приклонить.

— Николая надо искать, — сказал Алексей Иванович.

И мы пошли его искать, в нас ещё сидело убеждение, что по знакомству всегда можно устроиться лучше. В чём, кстати, частично убеждал и опыт Кутлумуша. Хотя опять же: зачем уезжающим через несколько часов так заботиться о ночлеге? И вообще — зачем? Тем более здесь, если уж находишься под Покровом Божией Матери.

Но Николая надо было найти хотя бы потому, что о нём говорили и Серафим, и батюшка, напутствовавший меня в России. Последний даже поклон передавал.

Мы оставили рюкзаки в архондарике и вышли в Лавру. Какое это удивительное чувство — бродить по мощёным улочкам, проходить низкими арками. И ни разу не возникло мысли, что мы в музее или в заботливо оберегаемой властями исторической части какого-нибудь древнего города — нет, тут всё было живое: вон навстречу нам катил тележку об одном колесе, какие, наверное, сохранились испокон века, сухонький мужичок с удивительно знакомым лицом, точно — очень похож на грузчика из магазина в нашем доме.

— Паракало, пу инэ Николас?[83]

— Какой Николай?

Мы немножко опешили, но послушно перешли на русский.

— Ну я Николай, — мужичок опустил оглобли тележки.

Мы совсем растерялись. А чего теряться-то: Алексей Иванович попросил найти Николая, вышли, и первый встречный — Николай. Слава Тебе, Господи!

— Вы только пришли, что ли? — попытался вывести нас из ступора Николай. — Где разместились? Надолго? Какие планы? А, ладно, сейчас мне некогда, увидимся в трапезной.

Он подхватил тележку и покатил дальше.

Так вот ты какой, трапезарий… На нашего грузчика похож, да…

О! Какая в Великой лавре трапезная!

Собственно говоря, нам ничего не оставалось, как последовать за ним — в трапезную.

Неужели на царском пиру лучше? У Небесного Царя — наверно, а вот у земных — сомневаюсь.

О еде говорить скучно. Она была. И я выбирал между тем и этим, а в конце трапезы, когда предложили феты, отказался, предпочтя кусочек македонской халвы. И запил славный ужин чудесным вином.

Всё время не покидало чувство, что мы попали на праздник, только не можем понять, какой.

Появился трапезарий Николай и быстренько стал убирать со стола. Слегка нагнувшись к нам, спросил:

— Где разместились?

А я и забыл, что нигде, после такой трапезы о пустяках не думалось. Пока я соображал, о чём меня спросили, трапезарий ответил, будто я успел что-то сказать:

— Хорошо. Я вас обязательно найду, — и, глядь, он уже у других столов.

Нет, что ни говори, а ужин был на славу.

Слава Господу! Слава Лавре! Слава поварам! Слава трапезарию. Всем — слава!

Слегка разомлевшие и слегка покачиваясь от сытости, довольные миром и собой, мы потекли к архондарику. Поднявшись на веранду, сели за один из столиков. Алексей Иванович закурил, и это нисколько не испортило блаженства — какая мне радость, если другу чего-то не хватает? А так — хорошо… Мы молчали. Алексей Иванович медленными струйками давал почувствовать греческому небу вкус «Беломора», а я, полуприкрыв глаза, думал, что где-то там, далеко, за тысячу вёрст, точнее сказать, в другой жизни, жена и сын ложатся спать. Да, в другой жизни. И именно той жизни я принадлежу. Что я здесь делаю? Блаженствую. Для того ли я сюда ехал? А для чего? Я попытался вспомнить разные минуты радости в моей жизни и поймал себя на мысли, что всякий раз, когда случалась такая минута, она казалась самой радостной и замечательной. Тогда я подумал: какое счастье, что я могу перечислять радости, которые были у меня в жизни и понимать, что каждая новая радость ярче и сильнее предыдущих. А значит, впереди только новое и более радостное. Как хорошо!