Александр Петров - Дочь генерала
— Наташ, ты не расскажешь нам о себе, — подал голос Сергей. — Это помогло бы в создании образа.
— Ой, было бы о чем рассказывать! — воскликнула она. — Я обычная папина дочка, единственная и любимая.
— … Милая и веселая, — добавил Василий.
— … Капризная и избалованная, — продолжил Борис.
— А вот и нет, — улыбнулась она. — Отец у меня товарищ строгий, и воспитывал меня сурово. Времени свободного у меня почти не было. Зато я успела позаниматься гимнастикой, теннисом, верховой ездой и плаваньем. Еще меня заставляли много читать, зубрить языки, слагать стихи, вести дневник и учиться без троек.
— А молчать?..
— Могу неделями!..
— А водку пить?..
— Вообще-то не очень… Но, если родина прикажет — то конечно!
— А это… как его…
— Нет, нет. Этого нельзя. Я девушка воспитанная и папу слушаюсь.
— Молодец!
— Да я знаю… — вздохнула она и села в глубокое кресло Сергея. Несколько раз подпрыгнула, проверяя мягкость. — Кому только всё это надо?
— Нам! — рявкнули Василий с Борисом.
— Правда? Вы такие милые… А тебе, Сережа?
— И мне, конечно… — едва заметно улыбнулся тот. — Зря, что ли старалась и мучилась? Столько же трудов!
— А мы еще увидимся?
— Конечно, приходи. Видишь, ты здесь пришлась ко двору… студии.
Вздохнув, девушка забралась обратно на подиум. Мужчины заняли рабочие места. Через полчаса, проведенные в молчании сторон, Борис спросил:
— А какими, Наташа, мы тебе показались?
— Василий — добрый, ты, Борис, — девушник, а Сережа — гений.
— Гм-гм! — возмутился поэт.
— Все правильно, — подтвердил художник.
Снова наступило молчание. Наташа замерла, стараясь не шевелиться, но видимо что-то ее сильно заинтересовало. Она вздохнула, как перед прыжком и спросила:
— А что вы разглядели во мне?
— Весну человечества, — сказал Василий.
— Вихрь светлых образов! — добавил Борис.
— Отражение совершенной красоты будущего века, — глухо откликнулся поэт. — Божественной красоты… Я верю, что в будущем веке все люди будут идеально прекрасны.
Наташе эти трое нравились все больше. «Как это похоже на мои мысли, — думала она. — С одной стороны, они, конечно, растяпы и смахивают на шалунов, которые не спешат взрослеть… Хотя это только внешне. С другой стороны, им тоже хочется сохранить в душе самое лучшее, что было в детстве: ежедневные открытия красоты и… Чистоту? Мечту? Они каждый по-разному определяют это, но все равно похоже. А я-то… Какая ответственность, оказывается, лежит на мне! Самое лучшее, что есть во мне, увидят другие. Их, может, будет тысячи, сотни тысяч… О, Боже, помоги мне!»
Вечер поэзии
…И тут произошло нечто! В большие оконные витражи дохнул сильный ветер. Рамы выгнулись, едва сдерживая мощный порыв упругого воздуха.
— Пойдемте наружу! — воскликнул Сергей, стряхнув шлепанцы. — Сейчас что-то будет!
Они выскочили на улицу. Здесь от земли до небес вихрем носились сорванные листья, обрывки бумаги и клубы серой пыли. Гудели натянутые тетивой провода. Бесстрашные ласточки совершали бреющие полеты у самого асфальта, резко взмывая ввысь и теряясь в клубящейся черноте. Их возбужденный свист тонул в рычании ветра. На горизонте сверкнули зарницы, и только через секунды раздались сухие громовые выстрелы. На востоке небо еще сверкало покойной синевой, а с запада несло толстые бурые тучи, неотвратимо накрывающие город.
Первые теплые капли тяжело упали на серый асфальт. Потом на миг все замерло… Сильно запахло мокрой пылью. Длинная борода под черной тучей достигла места, где стояли наши герои — и сильные струи небесной воды плеснули на разогретую жаром землю. Мужчины с девушкой стояли под козырьком входа, но мелкая дождевая пыль и брызги от асфальта доносили и до них сырую свежесть. Вдруг совсем рядом сверкнула ослепительная молния, и сразу оглушительный грохот сотряс все вокруг.
Дождь мерно зашелестел по листьям и траве, по черному асфальту и бордовым крышам. С востока блеснул последний луч солнца — и широкая радуга на секунды ласково обняла все вокруг: от умытой земли до грозных клубящихся туч.
Первым выскочил из укрытия поэт и запрыгал вокруг клумбы, размахивая руками. Вторым — Борис, подставив лицо с открытым ртом под струи дождя. Василий перед прыжком в воду обернулся к модели и удивленно спросил:
— Чего медлишь, прекрасное дитя ужасного века?
— Так, дядь Вась, на мне реквизит, — чуть не плача пожаловалась девушка. — Казенный!..
— Ерунда. Забудь. Дождь важней!
Взяв девушку за руку, художник деловито вступил под дождь, словно это был теплый утренний душ. Наташа же издавала все звуки, на которые способна девичья гортань, разумеется, на предельной громкости… От басовитого паровозного гудка до ультразвуковых флейтовых трелей.
…За парным чаем с липовым медом и ванильными сухарями они сидели в махровых халатах до пят. На голове девушки белела чалма из скрученного полотенца. Румяное лицо без следов косметики сияло яблочной свежестью. Голос после активной вокальной тренировки стал звонким и мелодичным.
— Столько переживаний всего за несколько часов, — пропела она контральто, — это здорово!
— Друзья, — сказал поэт, — это знак свыше: Наташа сюда пришла — ой, неспроста. Что-то будет.
— Сереж, а что ты написал? Можно послушать?
— Не жмись, гений, — встрял Борис, — облистай народ поэзой.
— И правда, Сереж, побалуй нас, — кивнул Вася и занял место у нового белого холста, невесть когда поставленного взамен прежнего с эскизом «скандинавским, мясистым».
Сергей встал и профессионально побледнел. Затем потянулся сперва рукой, а потом всем телом куда-то вправо-вверх. Его чуть хрипловатый осмелевший голос взлетел туда же, отражаясь от апельсиновых стен упругим эхом. Поэт сразу изменился, стал ничьим, сильно вырос, а за его спиной словно выпростались мощные крылья. Он пел и стонал, внезапно переходил на шепот — и вновь взрывался раскатистым громом. То вдруг замолкал, устанавливая тишину, в которой громко стучали сердца, а кровь шумно струилась по жилам, — то снова обрушивался мощным приливом, будто океанская пенистая волна…
«…тридцать Первая любовь»
Посвящается Галине,
которая в 18 лет
вышла замуж за нищего
инвалида-художника
Мне говорили старые друзья:«И что нашел ты в этой мышке серой?»А я молчал, и сам не понимал,Что вышел за обычные пределы.
Я изучил телесную «любовь»И был циничным, грубым и липучим.Но сердца лёд не растопил огонь,Зажженный Эросом, животным и дремучим.
И вот явилось это существо!…Нечеловечески тиха и световидна,Как бабочка прозрачна и невинна,Как море неохватно глубоко.
Как многое впитало и неслоТакое хрупкое телесное созданье!И треснуло, расселось мирозданье,А сердце потеплело, ожило.
О, сколько сладких мук я пережил,Ночей бессонных испытал круженьеПока сумел озвучить предложенье,Пока ответ обратно получил.
Она была тиха и простодушна,Стояла близко — руку протяни.Но, лишь касаясь ступнями земли,Парила в иномирности воздушной.
Встречались наши руки и глазаИ опускались, будто от ожога.Я знал, что ты робка и недотрога —— в себе такого не подозревал.
Ты освещала и преображала,Все, чего рука твоя касалась.Воздухом твоим легко дышалось,И вокруг тебя жила весна.
Когда мы были вместе, всё вокругЖивое, гибкое — тянуло к нам ладониИ солнце выходило из заслона,И ночью звезды завершали круг.
Мы проживали день за целый год,Неслись недели, обгоняя свет.Минута, замирая, длилась век.И знали мы, что это ненадолго.
… Она меня тогда впервые обняла,прижалась так, как будто умирала,и плакала, и руки целовала.Все объяснила и… к нему ушла.
А я кричал ей вслед!А я вздыхал ей вслед.А я шептал ей вслед:«Хоть сердце и болит,Прости, любимая,что я…не инвалид!..»
— Только, чтобы написать такой стих, стоило родиться, — прошептала девушка, в полной тишине.
— О, несчастная! — прогудел Борис, но взглянув на Наташу, спешно пояснил: — …Девица та, что к Васькиному коллеге ушла. Уходить, так к прозаику! Красивому и подающему надежды…
— Сережа, это автобиографично? — спросил Василий, шмыгнув носом и промокая рукавом глаза.
