Александр Громов - Паракало, или Восемь дней на Афоне
Это удивительное чувство — молиться за неизвестных людей. Ты знаешь, что ничем не должен им, как, например, родственникам или знакомым, никакого мирского знания об этих людях, похороненных у стен православного храма, не примешивается, и просишь от чистого сердца вечного покоя. Кто здесь лежит: священники ли, дьяконы, простолюдины — какая разница… И как искренне тогда мы молились — ещё и потому, что молитва наша возникла не как правило или обязанность, а сама по себе, и мы откликнулись на неё и в ней пребывали.
Потом мы пошли дальше и ещё через десяток шагов наткнулись на небольшой разновеликий вал, за которым угадывался ров.
— А ведь здесь, наверное, был монастырь, — сказал батюшка.
Тут донеслось странное тарахтение, и из-за кустов выбралось не менее странное движущееся средство: то ли трактор, то ли тележка с чадящим моторчиком. Управлял агрегатом неопределённого возраста человек — мужиком уже не назовёшь, в старики ещё не годится, в общем — работяга.
Поравнявшись с нами, он заглушил свою тарахтелку и, не дожидаясь вопросов, рассказал, что до войны тут был монастырь, а как война началась, здесь сильные бои шли, монастырь по нескольку раз переходил из рук в руки, а теперь тут ничего нету.
Выдав всё это, работяга запустил свой агрегaт и утарахтел за угол леса. Откуда приехал? Куда делся?
Молчание нарушил батюшка:
— Представляешь, если бы монастыри не по закрывали, какая бы оборона была! Никакой немец бы не прошёл! Монастыри по России — это же крепости! — Заметив, что я хочу что-то сказать, и зная мою привычку иронизировать по поводу и без, батюшка, оберегая прекрасную минуту, строго добавил: — И духовные крепости — тоже.
А я и не хотел ёрничать, я хотел только сказать, что если б монастыри не по закрывали, то никакой немец на нас и нападать бы не стал.
Про духовную крепость я и вспомнил, прохаживаясь по подворью Пантелеимонова монастыря.
И как олицетворение духовной крепости из храма уверенной военной походкой вышел иеромонах средних, подполковничьх лет. Он тут же был атакован невесть откуда взявшимися женщинами (прятались они где-то, что ли?) и взят в кольцо. Воинственность его погасла, и он стал больше похож на учителя после родительского собрания. Я стал подвигаться к группе. Иеромонах заметил меня, благословил женщин и, пока те не успели разогнуться, повернулся ко мне. Я шагнул ближе, и в голове у меня, собственно, крутилось одно:
— Батюшка, благословите на Афон поехать.
— И каким образом ты туда поедешь? — несколько озадачил встречным вопросом батюшка.
Я, как послушный ученик, изложил вычитанное на стенде: мол, вот-де напишем письмо в Пантелеймонов монастырь, дождёмся ответа, можем там и поработать… Видимо, как работник я доверия не внушал.
— Нечего тебе в Пантелеймоне делать, — определил иеромонах. — По Афону пройтись надо.
Вот те на! Никак не ожидал, что на подворье Пантелеимонова монастыря я услышу, что нечего мне в этом самом Пантелеимоновом монастыре делать. Пока я пытался понять услышанное, иеромонах обрёл былую уверенность и, подвинув меня, разомкнул кольцо и ушагал в своём направлении.
Сёстры смотрели на меня немилосердно, словно я лишил их сладкого, и я поспешил отойти на прежнее место.
— Ждёте кого? — это бы вратарник, вид у меня, скорее всего, и в самом деле был растерянный.
— Батюшка, который служил сегодня, велел дождаться… А вы не подскажете, как его зовут?
— О-о! Это игумен Никон!
В голосе вратарника неподдельно звучали и благоговение, и уважение, и трепет немосквича, обретшего наконец работу в столице.
А я подумал: игумен! Настоящий! Это тебе не арбузы на пасеке трескать.
Снова появилось лёгкое чувство, что меня ведут и требуется только довериться ведущей воле.
Братия вышла из трапезной — впереди скоро шёл игумен, а я всё: старичок, старичок… Игумен повернул к храму и махнул рукой. Меня, что ли? За ним шли ещё два монаха. Игумен встал пред небольшой, позеленевшей от времени дверью, которая, казалось, ведёт в подземелье, и обернулся:
— А вы чего? — сказал он монахам. — Я вот его звал, — и он указал на меня.
Кованая дверь растворилась, я почувствовал лёгкий холодок и представилось, что попаду сейчас в средневековье: полумрак, тёмные холодные стены, на массивном столе — свеча и огромные древние книги. Книг в самом деле оказалось много, но все они были втиснуты в книжные, под потолок, полки, а вот стол был обычным для советской канцелярии — со стеклом, под которым разные памятки, с массивной лампой и подставочкой под карандаши. К столу приставлен стул, другой, чтобы можно было пройти за стол, отставлен в угол — кабинетик игумена оказался удивительно мал и уютен. Игумен пробрался за стол и, указав мне на ближний стул, стал расспрашивать.
Мне стало неловко, когда пришлось говорить, чем занимаюсь. Это Толстой писатель, Достоевский, Чехов, Бунин, ну, Распутин, если о ближних… Крупин… В общем, рассказывать о своём бытии было стыдно, и о больнице как о следствии этого бытия — тоже.
Игумен улыбался. Во всём его облике, в том, как он кивал головой и произносил: «Да, да…», — или охал — чувствовались приветливость и утешение. Это не было исповедью, я рассказывал о мучавшем и саднящем последнее время, и продолжал говорить всё смелее, потому что это моё было не безответно и находило участие.
О, это чудо понимания! Что это, если не Любовь! Только понимающий (не умом — сердцем) способен любить. Любовь без понимания — страсть. Любовь без понимания — безумство.
Игумен Никон, всё так же улыбаясь, протянул листочек с телефоном грека, который должен всё устроить…
Я шёл по солнечной Москве и был счастлив. Музыкой звучали сказанные на прощание слова игумена Никона:
— Вот и записочки на Афон передадите. То есть игумен во мне не сомневался, и то, что он ни разу не помянул Пантелеймонов монастырь, нисколько не смущало.
2Дальше покатилось настолько легко и естественно, что события, именуемые в мире случайностями и совпадениями, перестали удивлять — всё выстраивалось в единственно возможную цепочку, которая вела на Афон.
Главное — ты стремишься к Богу, вот и доверься Ему. И если для твоей пользы нужно быть на Афоне, ты там будешь. Как бы невероятно это ни казалось.
Тут у нас с Алексеем Ивановичем вышла дискуссия. Мы оба были за максимальный срок пребывания на Афоне, только каждый видел максимум по-своему. Алексей Иванович говорил о двух неделях, а я — о пяти днях.
Дело в том, что десять лет я хожу в крестный ход — четыре дня мы идём к чудотворной иконе Божией Матери и Её источнику. Физически устаёшь, конечно, но с Божьей помощью доходишь, но это ладно. А вот внутренне каждый раз я ощущаю себя настолько слабым, что не могу вместить благодати этих четырёх дней. Такая духовная сытость (простите за этот плотский термин) переполняет, что начинаешь бояться, как бы дурно не стало. После голода наедаться вредно. А тут — Афон. К тому же, я и в самом деле испытывал страх: а примет ли Афон? И паломничество наше воспринимал как крестный ход.
В области, где живёт Алексей Иванович, тоже есть многодневный крестный ход, только они идут семь дней. Оттого я заключил, что Алексей Иванович духовно покрепче, потому и не боится задержаться подольше. Ещё Алексей Иванович просил задержаться после Афона в самой Греции денька на два-три — для него это был первый выезд за границу.
К общему знаменателю мы так и не пришли, решив определиться, когда будем передавать греку деньги. Это должно было произойти, по нашим расчётам, в конце лета, ибо срок нашей поездки мы положили на начало октября.
Октябрь подходил для нас идеально.
Во-первых, октябрь в Греции представлялся чем-то вроде нашего бабьего лета — тихое безмятежное умиротворение природы, да и вещей тёплых тащить не нужно; во-вторых, мы полагали, что туристический сезон закончится и нам будет легче искать места для ночёвок; в-третьих, у меня была важная работа, которую я никак не успевал сделать раньше октября; в-четвёртых, у Алексея Ивановича на это время приходился отпуск. Собственно, два последних пункта и были определяющими. Более поздние сроки меня не устраивали — к Рождеству у нас ожидалось прибавление в семействе, и, разумеется, я не мог накануне оставить жену. А после — тем более.
Но тут начались заковыки. Сначала один батюшка (я не представлял, как можно поехать на Афон без священника) сказал, что благословение у Владыки (а священники допускаются на Афон только если у них есть разрешение правящего архиерея) может получить только на престольный праздник, вернее, по успешном его окончании. А праздник падал на конец сентября. Второй потенциальный кандидат на место духовного руководителя возможность поездки напрямую связывал с окончанием полевых работ. И сроки пришлось сдвинуть.
