Каллист Епископ Диоклийский - Можно ли считать К. С. Льюиса «анонимным православным»?
4. Здесь «очень тонко»
А как богословие Творения? Близки ли в этом Православие и Льюис? Эвелин Андерхилл вспоминает, что один шотландский садовник, встретив человека, который только что был на Айоне, сказал: «Там очень тонко». Собеседник не понял, и он объяснил: «Вот — Айона, а вот — Господь». Именно так воспринимает тарный мир и Православие. Мироздание есть таинство, ибо в нем присутствует Бог, мир — это огромная Купина, пронизанная пламенем Славы. Об этом все время говорит св. Максим Исповедник: Творец вселил во все тварное Свой логос, нетварное начало, благодаря которому всякая вещь есть вообще и есть то, что она есть; мало того — начало это влечет ее вверх, к Богу. Точно так же смотрел на мир св. Григорий Палама: для тех, кто смотрит глазами веры, все тварное живо, ибо в нем присутствуют и действуют нетварные энергии Бога.
Примерно так мыслит и Льюис. И для него здесь, в мире — «очень тонко». Одна из тем Нарнийских хроник — именно эта прозрачность; Нарния как бы проталкивается в будничную действительность. Самым неожиданным образом, незаметно почти для всех, дверью в иной мир может стать обычный предмет, привычное место: платяной шкаф под крышей старого дома, горная пещера. Льюис зачарован взаимодействием миров, взаимопроникновением естественного и сверхъестественного, неба и земли, земли и преисподней.
Для него явственна священность, сакральность природы. Его привлекало учение Генри Мора, кембриджского платоника, жившего в XVII веке, который, подобно св. Максиму, считал разум, логос животворящим началом, действующим в мироздании. Именно в этой связи Льюис тоскует по давним временам, когда деревья и травы, ручьи и реки воспринимались как живые существа. Казалось бы, устаревший миф, но под ним таится важнейшая истина: природа — не мертвая материя, а живая энергия, трепещущая присутствием Бога. Вот что пишет он в предисловии к книге Д Э. Хардинга «Иерархия неба и земли»: «Человек познавал мир очень сложно, а с другой точки зрения — очень просто. Познание это идет в одну сторону. Вначале мир просто набит волей, разумом, жизнью, многими хорошими свойствами; каждое дерево — нимфа, каждая планета — бог, сам человек близок к богам. С ростом знаний мир пустеет; сперва исчезают боги, потом — цвета, звуки, запахи, а там — и сама прочность».
В сказках и романах он пытается повернуть все «в другую сторону», снова утверждая, что мир — живой, сказочный, священный. Говорящие звери и деревья — не праздная выдумка для детей, они богословски значимы, и это сближает Льюиса с православным преданием. Он не ссылается ни на Максима, ни на Паламу, но тварный мир видит, как они.
5. «Ни разу не повторил он ни единого слова»
Наконец, совпадает ли с Православием представление Льюиса о человеке? Для начала скажу об одном своем личном мнении, зная, что далеко не все православные (и далеко не все любители Льюиса) согласятся со мной. Меня всегда коробит, что в его романах и сказках столько физического насилия. Конечно, он не пацифист, он сам объяснил это с осторожной разумностью. Пацифистами не было и большинство христиан, западных и восточных, во всяком случае, с той поры, как (в начале IV века) обратился Константин. Однако сейчас меня смущает не это. Меня смущает, что Льюис уж очень расписывает грубую силу, схватки, кровь.
Особенно страдает этим жуткая развязка «Мерзейшей мощи», романа, который, кстати сказать, меньше всего мне нравится. Но даже в «Переландре» (ее я люблю так же, как «Пока мы лиц не обрели») все-таки мешает, что спор между Королевой, Рэнсомом и Уэстоном в конце концов сменяется схваткой Рэнсома и Уэстона: они дерутся, бьются, кусаются. Несомненно, Льюис ответил бы, что со злом надо бороться не только на умственном, но и на физическом уровне; но удовлетворит ли нас этот ответ? Да, в Нарнии речь идет о героической эре, а потому там должны сражаться. И все-таки, нет ли хотя бы небольшого садизма в сцене, когда Аслан царапает спину Аравите?
Вернемся к более приятным темам. Воззрения Льюиса на долг и долю человека придутся по душе православным по меньшей мере четырежды. Во-первых, для него каждый человек — единственный, Эльдил говорит в «Переландре», когда начинается Великий Танец: «Ни разу не повторил он ни единого слова, не создал одинаковой вещи». Льюис как можно судить, связывает эту неповторимость со словами Апокалипсиса: «Дух говорит церквам: …дам …белый камень и на камне написанное новое имя, которого никто не знает, кроме того, кто получает» (Откр. 2:17).
«Имя — такое, что его „никто не знает, кроме того, кто получает“». Каждый человек не только связан с Богом, но связан с Ним особенно, по-своему. Он для Бога мной, чем все, создан по особой мерке, а потому может славить Бога, как никто другой. Бог отвечает каждому иначе, у Него с каждым тайна — тайна нового имени.
Во-вторых (это тесно связано), Льюису очень важно то, что зовется лицом. Тут мне припоминаются современные православные богословы — скажем, Христос Яннарас или митрополит Пергамский Иоанн (Зизюлас), которые разъясняют, что «личность» (по-гречески «prosopon») — это и «лицо», и «выражение лица», а еще точнее — «обращенность лица».
Быть личностью значит «обратится к кому-то лицом», обернуться к нему и вступить с ним в какие-то отношения. Без общения нет личности.
Смысл «лица» — главная тема самой пленительной и загадочной из льюисовских книг «Пока мы лиц не обрели». Когда Оруаль встречает Психею в горной долине, главный ее довод: возлюбленный сестры скрывает от нее лицо. «Что ж это за бог — говорит она, — который не решается показать свое лицо?.. Прекрасные не скрывают лиц». Позже сама Оруаль, совсем не прекрасная, закрывает лицо, и все думают, что лица у нее нет. Статуя темной богини Унгит — без лица; статуя Психеи в лесном храме тоже как бы безлика — лицо у нее закрыто шарфом.
«И я поняла, — говорит Оруаль, — почему боги с нами не говорят, и не нам ответить на их вопросы… Как встретят они нас лицом к лицу, пока мы лиц не обрели?»
Другими словами, двое не могут общаться, пока хотя бы у одного нет лица, нет личности; и мы не можем понять того, что связано с Богом, пока хоть в какой-то мере не познали себя, свою сложность, свою тьму.
Совпадения с православной антропологией не ограничиваются мыслью о нашей неповторимости и прозрениями о «лице». Для христианского Востока спасение подразумевает «обожение», «теозис» — мы, люди, призваны сделаться «причастниками Божеского естества» (2 Петр 1:4). Так понимает спасение и Льюис.
Может быть, идею теозиса он нашел у св. Афанасия, когда писал предисловие к «Воплощению Слова Божьего». Св. Афанасий говорит о Христе-Логосе: «Он стал человеком, чтобы человек стал богом».
Наконец, в-четвертых, многие греческие Отцы — особенно св. Ириней Лионский, св. Григорий Нисский и св. Максим Исповедник — видят вечную жизнь (насколько можно ее видеть) как «эпектазис», бесконечное движение вперед. Небесное блаженство не статично, оно динамично, это неисчерпаемое творчество. Св. Григорий Нисский тонко замечает, что самая суть совершенства в том, что мы не можем стать совершенными, но непрестанно движемся «от славы в славу» (2 Кор. 3:18).
Именно такова вечная жизнь, которую описывает Льюис в конце «Последней битвы»:
«…мир внутри мира, Нарния внутри Нарнии… как луковица, только каждый круг больше, чем предыдущий».
По Льюису, луковице этой нет конца. Мы движемся «выше и глубже» вечно, «эон за эоном».
Итак, мы нередко убеждаемся, что Льюис видит и выражает христианскую истину так, как мог бы видеть и выразить ее православный христианин. Исходит он из западных предпосылок, но снова и снова приходит к православным выводам. Апофатическое чувство сокровенности Бога, учение о Христе и о Троице, взгляд на тварный мир и на личность выражены в понятиях, которые близки восточному христианству. Поэтому он вполне имеет право на имя «анонимного православного».
