Рафаил Нойка - Жизнь по Слову, данному нам от Бога
Однажды меня спросили, что впечатляло меня больше всего в отце Софронии, и я не знал, что сказать. Я и по сей день не знаю, что мог бы ответить на такой вопрос. Так много в нём было всего. Но раз уж мы заговорили о любви, то прежде всего к отцу Софронию нас привлекала его любовь. Как я сказал, сначала отец Софроний был неизвестен, он никогда не выставлял себя напоказ. Но через тридцать лет всё изменилось, он стал знаменит, его книги перевели на многие языки, о них знают на всех континентах. Теперь он — широко известная личность. И люди, приходя к нему, иногда испытывали страх: «Что он скажет, увидя меня как я есть?» Нашим же послушанием в монастыре было приводить людей к нему, говоря: «Ну что Вы, не бойтесь, вот увидите!» И с первых же минут встречи с отцом Софронием лёд таял.
Помню случай с девушкой студенткой из Греции. Она приезжала по воскресеньям, ни с кем не общаясь, но наблюдая за всеми. Потом она решилась заговорить со мной, и наша беседа была похожа на исповедь. «Знаете, — сказал я, — то, что Вы рассказали мне, есть исповедь. Если хотите, я могу прочитать над Вами разрешительную молитву». Она согласилась. Некоторое время спустя она сказала, что очень хочет встретиться с отцом Софронием, но боится: «Что будет, если он увидит всё то, что живёт во мне?» Она была немножко по — детски наивна, хотя ей и было за двадцать. «Не переживайте, — ответил я ей, — мы найдём удобный случай». Но то были девяностые годы, и по воскресеньям отец Софроний уже не выходил из домика. Да и вообще он не так часто общался с людьми. Иногда приезжали богословы или архиереи, чьё служение пользует всю церковь, и тогда он, превозмогая немощь, принимал их. Если приезжали страдающие болезнями, то он также шёл к ним. Многие больные раком обращались к нему с просьбой о молитве. Сначала они шли к нему и уже потом ложились в больницу, или наоборот, приезжали после лечения. Видя больных в таком количестве, я стал догадываться, что‑то здесь с ними происходит. Отец Софроний принимал каждого такого больного, неважно кем он был. Уже с трудом передвигающегося мы вели его под руку в Олд Ректори[7], где раньше была его келлия, небольшая церковь и кабинет. Проходя мимо иконописной мастерской, вдруг откуда ни возьмись появляется та девушка, сама не знающая, что ей делать. «Иди же, иди», — шепнул я ей, и она робко подошла к отцу Софронию. «Отче, — говорю я громко, чтобы и девушка слышала, — она так долго ждёт встречи с Вами, но боится». «Боится? — сказал старец, глядя ей прямо в глаза, — Но у меня же нет зубов!» Всё — лёд треснул.
Я встретил его, когда ему было 66 лет, и у него на самом деле совсем не было зубов, а из‑за чувствительности дёсен он не мог носить и протез. «У меня не осталось зубов», — часто говорил он тем, кто боялся его, особенно молодёжи.
Как я сказал выше, в Англии он сначала был никому неизвестен, но только не Богу, видящему то, что не могут видеть люди. С ним приехало пять человек, чуть позже две монахини вернулись обратно во Францию, и отец Софроний остался с тремя монахами — «тремя мушкетёрами», как он их называл. Для англичан они были чужестранцами, въехавшими в их страну, неохотно принимавшей приезжающих на жительство, и то как это случилось, как им разрешили въезд — чудесная история. Для англичан русский старец не представлял ничего замечательного — в Англии вообще отношение к иностранцам спокойное. Более того, хотя христианская духовная жизнь и представляет собой неописуемое величие, она неведома для не знакомых с ней — всё сокрыто внутри. И отец Софроний оставался сокрытым для многих, смотрящих на внешнее, предпочитающих не замечать его, отворачиваться, презирать, мешать, уязвлять, отталкивать в прямом и переносном смысле. Иногда ему доставалось и от церковных властей, но он никогда не сходил с духовной высоты до уровня земных дрязг. Всё земное было для него преходящим, имеющим великое значение только последствием для вечности[8]: ведь иногда и незначительный эпизод может повлиять на вечность, на спасение.
Итак, в отце Софронии нас поражала его доброта, вместе с которой мне было дано пережить и нечто дотоле неведомое — чувство свободы. Я не мог понять, почему рядом с ним или в его монастыре меня посещает это неведомое мне состояние свободы.
Первый раз я встретился с ним в августе 1962 года. Я приехал в монастырь погостить, и не думал становиться монахом ни в Англии, ни в другой цивилизованной стране. Всё что я искал — это опытного духовного отца, который помог бы мне разобраться, действительно ли я имею монашеское призвание или мои чувства — юношеское чудачество. Услышав о таком человеке, я сразу отправился к нему и остался на месяц. Позже я часто вспоминал о той свободе, которую испытал рядом с ним, но не знал как объяснить её. Я не совершал ничего, за что в обществе мог бы оказаться лишённым свободы, и тем не менее рядом с ним я почувствовал себя свободным в высшей степени. Как мне подсказал позже афонский монах, сие произошло потому, что сам отец Софроний был свободным. Тогда мне стала понятна эта свобода — это не свобода что‑то делать, а свобода быть, быть самим собой, беден ли ты или богат, ошибаешься в чём‑то или нет, грешен или свят — в его присутствии ты чувствовал свободу быть самим собой, и если ты желал спасения, то он мог взять тебя за руку и идти вместе с тобой. Больше ему ничего не надо было от тебя. В нём не было ни фальши, ни наигранности, он не переносил обмана. И хотя он не любил ничего подобного, он не заставил бы вас и краснеть — он принимал тебя таким, какой ты есть[9]. Впрочем своим руководством, которого ты и не замечал, он старался вытащить тебя из твоего состояния и возвести туда, где был сам — в известные ему с раннего детства места божественной свободы. Он желал, чтобы каждый оказался там, но никогда никого не принуждал. Иногда ему приходилось нас, своих неразумных цыплят, несколько дисциплинировать, и порой весьма сурово: я лично испытал на себе строгость его слова, но то случалось крайне редко, за тридцать лет всего три — четыре раза. Причём строгость та была весьма любопытной — она начинала действовать и что‑то менять внутри тебя независимо от его слов. Я удивлялся, знал ли он сам, что он творит со мною? Как человек может знать, что выговор его подействует именно таким образом? Думаю, он был послушен Духу Божию, а Бог знает, что Он творит. Бог знает как ударить, чтобы не причинить, но исцелить рану. Таким был отец Софроний.
Конечно, говоря подобным образом о человеке или о жизни рядом с ним, мы выражаем суть пережитого, на деле же всё было очень просто, незаметно. Если ты духовно невнимателен, то вообще всё пройдёт мимо — проживёшь с таким человеком пятьдесят лет, да так и не поумнеешь. Один из его духовных чад, живший с отцом Софронием ещё на Афоне, а позже ставший архимандритом в Греции, приезжая к нам в монастырь, говорил: «Бестолковые, неужели вы не понимаете, он — святой! Он бросает вам пыль в глаза, и вы ничего не видите!» Но мне кажется, то была не пыль, а простота жизни. Он жил и был самим собой, и именно этим учил нас жить свято. До встречи с отцом Софронием я думал, что святой — это какое‑то уникальное, редчайшее явление в истории человечества; что святого надо поставить на пьедестал высотой пятнадцать километров и смотреть на него в перевёрнутый бинокль, чтобы он казался нам как можно более далёким. Но меня отец Софроний учил: «Ты хочешь увидеть святого? Посмотри в зеркало. Или ты думаешь, что тот, кого ты видишь в зеркале — не святой? Хорошо, пусть пока не святой, но он — святой в процессе своего творения». Я перифразирую, он мне не говорил таких слов, но думаю именно сие он имел в виду.
Да и кто такие святые? Теперь мы знаем! Особенно после его смерти, если то можно назвать смертью. Ещё при жизни, и тем более в последние годы, нам вдруг стала становится понятнее его величина, и, мне кажется, многие со мной согласятся, он — не самый меньший из святых. Впрочем, что мы можем сказать о нём? Однажды мы его спросили, возможно ли оценить личность, как узнать насколько человек мал или велик? И он ответил: «Невозможно. Чтобы понять другого человека, или, например, святого, надо самому быть, по крайней мере, на той же высоте». С тех пор я оставил всякое стремление судить других. Зачем мне судить? Как правило, под словом судить мы, люди, подразумеваем осуждение, вынесение приговора, порицание. Но ведь Бог судит иначе! Он судит не чтобы осудить, а спасти. Нечто подобное я наблюдал и в отце Софронии, и после заметил, что Христос, обличая фарисеев, имеет в виду что те, давая десятину с мяты, аниса и тмина, оставили важнейшее — суд, милость и веру[10]. О каком суде здесь идёт речь? И Христос, и весь Ветхий Завет говорят о праведном суде, цель которого не осудить, а защитить бедных от притеснения, обратить злых от злодейства к добру. Всё, что исходит от Бога — слово, энергия, дело — всё исполнено любовью и служит ко спасению. Если, конечно, мы ищем спасения. Бог никого не принуждает, и потому словом и всем тем, что исходит от Бога и Его святых, мы можем либо спастись, либо убить самих себя.
