Сергей Фудель - Собрание сочинений в трех томах. Том III
В тех же воспоминаниях Андрея Михайловича мы читаем: «Родители наши были люди весьма религиозные, в особенности матушка. Всякое воскресенье и большой праздник мы обязательно ходили в церковь к обедне, а накануне ко всенощной. Исполнять это было удобно, так как у нас была очень большая и хорошая церковь. При больнице находился большой и красивый сад, с многочисленными липовыми аллеями… Этот–то сад и был почти нашим жилищем в летнее время… Более разнообразные игры наши происходили в деревне… Поездка в деревню для нас, детей, составляла эпоху, которой мы дожидались с нетерпением»[30].
«Сорок лет я там (в этой деревне. — С.Ф.) не был… — писал в «Дневнике писателя» 1877 года сам Достоевский. — Это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь и где всё полно для меня самыми дорогими воспоминаниями… Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек» (25: 172). Через три года после этой дневниковой записи Алеша Карамазов в своей «речи у камня» скажет: «Какое–нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь» (15: 195). В «Дневнике писателя» 1876 года Достоевский дал нам свой драгоценный рассказ о крепостном мужике Марее из этой деревни, перекрестившем его от волков.
Любовь родителей Достоевского к их детям, забота об их воспитании и благополучии очевидна, и это относится не только к матери писателя, но и к отцу, человеку, по своему характеру несомненно очень тяжелому. Как говорит один современный нам исследователь: «Болезненная угрюмость, подозрительность и вспыльчивость отца были для детей тем ужаснее, что они не могли не чувствовать искренней любви отца к ним»[31]. Мать Достоевского, «женщина, прекрасная своей внутренней силой, жизнерадостностью и любвеобилием», проявляла не только «беззаветную любовь к семье», но и «глубоко любила своего угрюмого, подозрительного мужа, хотя жизнь с ним была для нее длительным, тяжелым испытанием»[32].
В одном письме к брату Андрею Достоевский пишет: «Идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца и матери наших, несмотря на все уклонения» (29, кн. 2: 76). Слова «несмотря на все уклонения» говорят о том, что для Достоевского в этой оценке не было фальшивой идеализации. «Несмотря на все уклонения» он повторил, как бы анонимно, через год, в «Дневнике писателя»: «Есть такие случаи, что даже самый падший из отцов, но еще сохранивший в душе своей хотя бы только отдаленный прежний образ великой мысли и великой веры в нее мог и успевал пересаждать в восприимчивые и жаждущие души своих жалких детей это семя великой мысли и великого чувства и был прощен потом своими детьми всем сердцем за одно это благодеяние, несмотря ни на что остальное» (25: 181). «Я происходил из семейства русского и благочестивого, — пишет он в 1873 году. — С тех пор как я себя помню, я помню любовь ко мне родителей. Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства» (21: 134).
А что унесут дорогого и святого из своего детства в жизнь современные дети? — спрашивал он в 1877 году. «Никогда семейство русское не было более расшатано, разложено… как теперь… Современное русское семейство становится всё более и более случайным семейством» (25: 173).
В «Карамазовых» есть такие слова в рассказе Зосимы о себе: «Была у меня тогда книга, Священная История, с прекрасными картинками, под названием «Сто четыре Священные Истории Ветхого и Нового Завета», и по ней я и читать учился. И теперь она у меня здесь на полке лежит, как драгоценную память сохраняю» ( 14: 264). И эти слова Зосимы — биографическая деталь. «Первою книгою для чтения была у всех нас одна, — пишет Андрей Михайлович. — Это Священная История Ветхого и Нового Завета на русском языке… Помню, как в недавнее уже время, а именно в конце 70–х годов, я, разговаривая с братом Федором Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге, и с каким он восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр книги (т. е. наш детский) и что он бережет ее как святыню»[33].
«Как я начинаю себя помнить, — пишет Андрей Михайлович, — я застал уже братьев умеющими читать и писать… К нам ходили на дом два учителя. Первый — это дьякон, преподававший Закон Божий… К его приходу в зале всегда раскидывался ломберный стол, и мы, четверо детей, помещались за этим столом, вместе с преподавателем… Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец дьякон, — не припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся по–старинному часа 1½—2, проводил в рассказах, или, как у нас говорилось, — в толковании Св. Писания… О потопе, приключениях Иосифа, Рождестве Христове он говорил особенно хорошо… так что, бывало, и матушка, прекратив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на воодушевляющегося преподавателя. Положительно могу сказать, что он своими уроками и своими рассказами умилял наши детские сердца»[34] . Интересно было бы установить — не тот же ли это московский дьякон, о котором с благоговением, как о своем учителе христианства, писала молодая Наташа Яковлева своему будущему мужу — Герцену? «По всей земле русской чрезвычайно распространено знание Четьи–Минеи, — пишет Достоевский в 1877 году, — о, не всей, конечно, книги, — но распространен дух ее по крайней мере, — почему же так? А потому, что есть чрезвычайно много рассказчиков и рассказчиц о Житиях святых… Я сам в детстве слышал такие рассказы прежде еще, чем научился читать. Слышал я потом эти рассказы даже в острогах у разбойников, и разбойники слушали и воздыхали» (25: 214–215).
«День проходил в нашем семействе по раз заведенному порядку… — вспоминает Андрей Михайлович. — Вечера проводились в гостиной… Читали попеременно вслух или отец, или мать; я помню, что при чтениях этих всегда находились и старшие братья… Впоследствии и они сами читали вслух, когда уставали родители. Читались по преимуществу произведения исторические: «История Государства Российского» Карамзина… «Биография Ломоносова» Ксеноф. Полевого и проч. Из чисто литературных произведений, помню, читали Державина (в особенности оду «Бог»), Жуковского — переводную прозу, повести Карамзина… из Пушкина, — преимущественно повести. Впоследствии начали читать и романы: «Юрий Милославский», «Ледяной дом», «Стрельцы» и сентиментальный роман «Семейство Холмских»; читались также и сказки Казака Луганского… В девятом часу вечера, аккуратно, накрывался ужинный стол, и, поужинав, мы, мальчики, становились перед образом; прочитав молитвы и простившись с родителями, отходили ко сну»[35].
«Впечатления же прекрасного именно необходимы в детстве, — писал Достоевский в одном письме. — 10–ти лет от роду я видел в Москве представление «Разбойников» Шиллера с Мочаловым, и, уверяю Вас, это сильнейшее впечатление, которое я вынес тогда, подействовало на мою духовную сторону очень плодотворно» (30, кн. 1:212). *
«Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем–то торжественным» (21: 134), — вспоминает он о своем детстве в 1873 году.
«К числу летних разнообразных дел нужно отнести также ежегодные посещения Троицкой лавры, — пишет Андрей Михайлович. — У Троицы проводили дня два, посещали все церковные службы и, накупив игрушек, тем же порядком, возвращались домой»[36]. Поездки в лавру были не только в раннем детстве. В мае 1837 года Достоевский, шестнадцати лет от роду, был с братом Михаилом отвезен в Петербург для поступления в Инженерное училище. О.Ф. Миллер пишет: «По сведениям, сообщенным Анне Григорьевне в Москве, тетка юношей Достоевских, А.Ф. Куманина, которую очень любил Федор Михайлович, как и ее почтенного мужа, свозила их перед этим (то есть перед поездкой в Петербург. — С.Ф.) на богомолье к Сергию, они же всю дорогу читали и декламировали ей стихи»[37]. Известно, что Достоевский был «у Сергия» и в 1859 году, возвращаясь с каторги. В марте 1870 года, собираясь начать так потом и не написанный роман «Житие великого грешника», Достоевский пишет Майкову: «В этом мире я знаток и монастырь русский знаю с детства» (29, кн. 1: 118). В том же месяце и году он пишет Страхову: «Я знаю русский монастырь превосходно» (Там же: 112). Говоря о монастыре в октябре 1870 года в письме к Каткову, он уверенно добавляет: «В этом мире я кое–что знаю» (Там же: 142). У няни Достоевского, Алены Фроловны, была сестра, монахиня Коломенского монастыря, часто гостившая в доме Достоевских. Достоевского с детства питало именно монастырское христианство России — душа народа, все его самое светлое и самое далекое от византийского лукавства и внешности. И современный нам молодой читатель почти только по «Карамазовым» сможет создать себе представление о русском монастыре.
