Григорий Богослов - Собрание сочинений святителя Григория Богослова
122. К Феодору, епископу Тианскому (90)
Приглашает его в Арианз для празднования мученикам и для рассмотрения общих дел.
И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из заповедей — посещать больных, и святым мученикам обязан также ежегодным чествованием, какое совершаем в твоих Арианзах
в двадцать второй день нашего месяца Дафуса [339]. Притом же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же и награда равновесна.
123. К нему же (89)
Просит рассмотреть дело женщин, притесненных человеком сильным.
Что писано было к твоему благоговению господами честнейшими епископами, то и от себя написать признав за нужное, прошу тебя: подай руку свою благородным женщинам и не попусти, чтоб они были притесняемы и гонимы могуществом человека, с которым вступили в дело, но помоги им как должно. Если знаешь, что они терпят, помоги ради того, за что терпят. А если не знаешь того, что они терпят, помоги по той причине, что не знать тебе сего и не верить сему есть несправедливость. Если же кто думает, что берусь не за свое дело и касаюсь до тяжбы, нимало ко мне не относящейся, то пусть докажет сие, и я успокоюсь. А теперь боюсь, что дело иначе, особенно же потому, что Христово и Христос не делятся и человеколюбие не имеет пределов. Но если кто и допустил бы какое разделение, то знаю, что для двоих, для твоего благоговения и для меня, будет прискорбно, если справедливость в этом деле останется в пренебрежении, потому что подсудимые у обоих нас под смотрением. И опасно, чтобы истина не была извращена правдоподобием доводов. Посему разбери дело вместе со мной, даже предвари своим судом, и вступись за мою немощь, чтобы мне не дойти до необходимости и при таком состоянии тела с большей ревностью вступить в подвиг за истину, при Божией помощи и при помощи твоих молитв.
124. К нему же (88)
Убедительно просит избрать епископа в Назианз по причине своей болезни и нападения на Церковь аполлинаристов.
Кстати мне сказать словами Писания: к кому воззову я, обиженный? кто прострет руку мне, утесненному? На кого перейдет бремя Церкви, доведенной до такого худого состояния и расстройства? Свидетельствуюсь пред Богом и пред избранными ангелами, что сия Божия паства несправедливо страждет, оставаясь без пастыря и без епископа по причине моего омертвения; потому что меня держит болезнь, вдруг удалила от дел церковных, и теперь ни к чему я не годен, непрестанно нахожусь при последнем дыхании, еще более обременяюсь делами. Поэтому, если бы епархия имела кого другого главой, к нему должна бы взывать и у него испрашивать помощи; но как выше всех твое благоговение, то необходимо обратиться к тебе. Позаботься о своей Церкви, как сам заблагорассудишь, и не презри ее в расстроенном состоянии, которого она не заслужила. Не говорю уже о прочем; что сделали ей и чем угрожают восставшие ныне аполлинаристы, осведомись об этом от господ сопресвитеров моих, от хорепископа Евлалия и от Келевсия, которых с намерением послал я к твоему благоговению. Остановить это не моим уже летам и не моей немощи, а твоему только возможно искусству и твоей силе; потому что тебе, кроме
прочего, Бог дал и крепость к общей защите Церкви. А если не буду услышан, что ни говорю и ни пишу, пусть будет сделано, что одно только и остается сделать, то есть всенародно всем провозглашено и приведено в известность, что Церковь имеет нужду в епископе, чтоб не потерпеть ей вреда от моей болезни; а о последующем узнаете.
125. К неизвестному (119)
Поручает ему Никовула–младшего, сына Никовулова.
Каковы твои подвиги в добродетели и успели ли мы сколько–нибудь по Богу? Я рассуждаю, что всего приличнее спросить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать о сем, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и пожелал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты для прекрасного Никовула будь таков, как сего надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашей ненасытности, как щедролюбивый.
126. К Елладию (218)
Просит о надзоре за тем же Никовулом.
Вот тебе и напоминание о нашей дружбе — дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно пред всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а еще большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если
заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания; потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это), и по духовному, как архиерей у иерея, и по ученому, как словесник у любослова.
127. К Африкану (46)
Поздравляет его со вступлением в должность и просит принять в свое внимание Никовула–младшего.
Кому всего больше приятны кони? Без сомнения, коням. А орлы? Не иному кому, как орлам. «И галка садится рядом с галкой», как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий по–аттически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту — любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом и военной перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования. Поэтому, хотя сильно я домогался свидания с тобой, и теперь еще домогаюсь, однако же, по причине болезни не имея возможности исполнить сего, по необходимости приступаю к делу и, что всего лучше, приветствую тебя через близкого мне человека, и друга и родственника, по всему для меня очень дорогого Никовула, который и оправдает меня перед тобой. Это человек, сколько мне известно, стоящий доверия не менее всякого другого, а ради меня покажет он себя и твоему превосходству.
128. К Стагирию (188)
Хвалит его за ученость и поручает его попечению того же Никовула.
Ты по учености достиг аттического совершенства, да и я тоже. Ты председательствуешь у молодых людей, а я — у людей всякого возраста. Ты образуешь в слове, а я — в нравах. Много у меня с тобой общего, но одно все собой заменяет и всего выше — это дражайший сын наш Никовул, который поставлен между нами. Делая ему добро, докажешь и свою ученость, и нашу дружбу, если только заботишься о ней, но думаю, что заботишься; потому что и старые борцы в чести у молодых, и в такой еще чести, что молодые, если подносят им свои победные награды, то, по законам ратоборства, признаются тогда благопризнательными.
129. К Евстохию софисту (61)
Оправдывается в том, что Никовул поручен не ему, а Стагирию, по воле отца его, и нападает на Евстохия за то, что до старости занимается софистикой.
Сильно поразил ты меня, Улисс, укоряя в стагиризме и употребляя все усилие низложить софизмами. Хвалю твою свободу, с какой пишешь письмо свое. Лучше высказать, что огорчает, нежели умолчать, чтоб после взыскивать с незнающих. Впрочем, и у меня есть нечто для обвинения; но чтобы соблюсти закон судопроизводства, сперва буду оправдываться и потом обвинять, а то и другое сделаю с равным благорасположением. Никовул мой пошел в ученики к превосходному Стагирию нимало не по моему совету — не подозревай этого; я не забыл еще до такой степени
Афины, твою дружбу и твое товарищество; напротив того, в этом поступил он по собственному желанию и по тому, что так захотел отец; а я своими письмами передал его только с рук на руки. Что же в этом недружеского и бесчеловечного? Но поелику имеешь мое оправдание, то выслушай и обвинение. Не хвалю твоих Кукольников и Телхинов, которыми зло поражаешь соперника, потому что превозмог обычай занимающихся тем же искусством называть соперниками. Долго ли быть у нас этому? Остановимся ли на чем–нибудь в своих софистических схватках? Когда будет конец? Разве когда смерть разлучит нас с этим пороком? Пока человек еще молод, порабощен честолюбию, гонится за выгодами, ему извинительно как–то заниматься этим, но и то с умеренностью, скажу в угодность твою несколько по–демосфеновски; а в таком возрасте и при таких занятиях бодать и бодаться — совершенно безвременно и чистое упрямство, не потому только, что это непристойно и неблагородно, но и потому, что дело очень легко. Какое сам вымолвишь слово, такое же услышишь в ответ [340], как назад возвратившуюся волну; потому что (употреблю еще Гомерово выражение) «обрившего обрить» вовсе не предосудительно. Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда препобеждаться пороком или и побеждать в пороке, что гораздо еще хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят так же, и поджигают к пороку, и оспаривают друг друга в усердии к этому. Должно поступать или так: если невероятно — не хвалить, а если достоверно — судить всенародно; или так: если обвинение ложно — уличить обвинителей, а если справедливо — уличить тех, на кого пало обвинение, но не шутить так легкомысленно делом весьма важным — мнением людей благородных. Поэтому, если меня послушаетесь (говорю обоим), то оставите подобные речи и перебранки, ежели не по чему другому, то устыдясь седины или устав заниматься таким позорным делом. Дайте сами себе добрый совет — уважить древнее увещание, которое велит, когда есть чем прожить, упражняться в добродетели, и не обманывайте как самих себя, так и надежду молодых людей, которые, конечно, весьма жестоко постраждут, если, упражняясь в науках, научатся пороку, да и тому не даром, потому что имеют в вас учителей не добродетели, а порока. Если же кажусь тебе несносным, когда пишу это, то и мне отомсти тем же, то есть и сам подай какой–нибудь полезный совет, чтоб или похвалить меня, если послушаюсь, или обвинить, если воспротивлюсь.
