Сергей Иванов - БЛАЖЕННЫЕ ПОХАБЫ
Иоанн представляет собой образчик раннего юродства: он был монахом, а потом ушёл в мир, чтобы бороться с гордыней. О спасении чужих душ, о сокрытии собственного совершенства и даже о тайных добрых делах этого юродивого в житии не сказано ни слова. От «Симеонова» поведения у Иоанна – лишь угроза «орехометания» (см. выше, с. 114-115).
Десятое столетие ознаменовалось подъемом юродства. Но теперь отношение общества к святости было уже иным. В агиографии наблюдается переоценка ценностей, и на первый план вместо аскетических выходят социальные добродетели. Византия, не знавшая феодализма, не могла усвоить того «аристократического» идеала святости, который был столь широко распространен на Западе, но тем не менее святыми всё чаще становились люди из состоятельных семей, деятельные и предприимчивые, щедрые жертвователи, рачительные хозяева [59]. Разумеется, в такой компании юродивый выглядел более странно, чем среди пламенных аскетов, пустынников, трансвеститов, странников и добровольных нищих, коими полнился ранневизантийский синаксарь. Поэтому и сам юродивый в его «втором издании» ведёт себя, как мы убедимся, не в пример смирнее своих предшественников.
Первой после VII в. апологией юродства можно считать написанное в середине X в. житие Василия Нового (BHG, 263-264). Сам его герой, хоть и в масштабах весьма скромных, практикует юродство. Он начинает своё подвижничество с того, что безо всякой видимой причины отказывается назвать себя представителям власти. Сюжет явно измыслен для того, чтобы в отсутствие гонений на христианство найти предлог изобразить стойкость святого под пытками. Власти подозревают в нём шпиона, и этот мотив глухо напоминает истории с юродивыми (ср. с. 213). Также намекает на юродство рассказ о том, как Василия попросили благословить вино, а он вместо этого разбил сосуд, поскольку в нём была змея [CCLXXV]. Но если Симеон Эмесский в аналогичной ситуации никому ничего не объясняет и люди уверены, что его поступок продиктован безумием [CCLXXVI], то Василий Новый охотно демонстрирует всем свою прозорливость. Юродство проявляется у Василия время от времени, уже когда он живёт приживалом в богатых домах Константинополя благополучной и покойной жизнью.
К нему приходили за советом, – повествует агиограф, – и многим он отвечал главным образом посредством загадок и дурачеств ( μωροποιΐας); некоторым казалось – притом, что он был исполнен Божьей мудрости, – будто он безумствует и буйствует ( άνοηταίνε ιν και έξεστηκέ ναι). Они считали так из-за тех премудрых глупостей ( πανσόφους μωροποιίας), которые он нарочито совершал на глазах у тех, кто пытался хвалить и возвеличивать его [CCLXXVII].
Наконец, житие рисует картину загробного мира, где юродивые, оказывается, пребывают компактно:
Другая группа, весьма малочисленная, – это глупцы Христа ради ( δια Χριστόν μωροί)… Это те, кто дурачестваи (μωροποιΐαις) побеждает злокозненного Умника [Диавола]. В здешнем мире тщеты они представляют себя глупыми во имя Господа; люди преследуют их и презирают, но в мире ином их тем более почитает Судия [CCLXXVIII].
В этом пассаже любопытно то, что при всём почтении к юродивым агиограф тем не менее избегает называть их словом σαλοί, ставшим, видимо, чересчур одиозным (см. с. 196). Решительная реабилитация термина σαλός происходит лишь в житии Андрея Юродивого (BHG, 115z-117b).
Андрей Царьградский – знаменитейший юродивый, затмивший даже своего великого предшественника Симеона. Его житие пользовалось невероятной популярностью как в византийское время (от X-XV вв. сохранилось 30 списков), так и особенно в поствизантийскую эпоху (82 греческих рукописи!) [CCLXXIX]. Отдельного обсуждения заслуживает судьба этого жития на Руси (см. с. 246).
При всем этом образ Андрея решительно отличается от Симеонова. Эмесский святой мог иметь, а мог и не иметь реальных прототипов – главное было в том, что его образ явно существовал в фольклоре, в народной религиозности, и лишь оттуда был заимствован Леонтием. Царьградский юродивый есть персонаж насквозь литературный. Жизнеописание начинается с того, что Андрей «полюбил читать… жития богоносных отцов, так что его сердце загорелось желанием подражать им» (29-32). Другие персонажи тоже реагируют на него как на подражателя: один из них восклицает: «То, о чём мы читали в житиях святых, мы ныне видим собственными глазами!» (1333-1334) [CCLXXX]. Хотя агиограф Григорий отноит действие жития к V в. и даже рассеивает по тексту довольно много хронологических примет ранневизантийского времени, тем не менее некоторые анахронизмы, а также жанровые и стилистические особенности жития позволяют датировать его серединой Х в. [CCLXXXI] Не исключено, что агиограф пустился на эту хитрость, чтобы обойти канонический запрет: святой V в. не обязан был знать о решении Трулльского собора.
Согласно житию, Андрей был иностранцем («скифом» – может быть, славянином?). Его как раба купил один константинопольский вельможа, который крестил юношу и обучил его грамоте. Как-то раз Андрей видел сон, будто он вступает в единоборство с бесом перед строем небесных и адских сил и одерживает победу, за что получает от Христа обетование блаженства в загробной жизни. Это сновидение (а также увлечение житийной литературой) побудило юношу принять юродский подвиг. Впрочем, тут же приводится и другая, как бы внешняя причина: однажды в каморку Андрея пытался ворваться Дьявол, и от пережитого потрясения тот обезумел. Встав ночью, он пошёл к колодцу и, сидя на его краю, принялся резать ножом свою одежду, «произнося какие-то бессвязные слова, будто лунатик (99-100)».
Его заковали в цепи и посадили в храм св. Анастасии, целительницы бесноватых. Днем Андрей кричал, как безумный, а по ночам молился, «не зная, нравится ли Богу затеянное им дело». Как-то ночью он увидел самое Анастасию в сопровождении некоего светлообразного старца, которые ходили по храму, врачуя безумцев. Подойдя к Андрею, старец спросил: «Госпожа Анастасия, почему же ты не уврачуешь его?» – «Его уврачевал его учитель, – отвечала она, – и более он ни в чём не нуждается» (120-122). Из этого текста как будто следует, что Андрей всё же был болен, но его исцеление свершилось незаметным для плотских очей образом.
Когда прошло четыре месяца… и церковные служители увидели, что он не выздоравливает, но делается всё хуже, они поставили в известность его хозяина… а тот списал его как безумца и приказал освободить из оков и отпустить. И с тех пор Андрей бегал по площадям Города, творя глум в подражание древнему святому Симеону (219-224).
[Андрей] крутился среди толпы, ни разу не садился в течение целого дня, ничего не ел. Когда же наступал вечер, он начинал обходить городские портики, выискивая место, где находятся собачьи лежбища. Придя туда, он выгонял псов и укладывался спать, словно на матрасе… Встав же поутру, он говорил себе: «Вот, жалкий Андрей, ты спал с собаками, как собака!… Теперь иди своим путем, унижаемый в [здешнем] мире этими людьми, дабы снискать хвалу и честь у Царя Небесного» (272-284).
Буйства Андрея были разнообразны: он то пил из лужи (400-403), то воровал на базаре фрукты (1355-1359), то прикидывался пьяным и вырывал еду у посетителей в трактире, то раздавал затрещины (1409-1411). Агиограф, видимо, имел под рукой житие Симеона, и потому многие деяния Андрея кажутся нам знакомыми: он «справлял нужду позади корчмы, на глазах у прохожих. Какой-то юноша увидел, как он испражняется без зазрения совести, и донес трактирщику, а тот, выйдя и застав святого, схватил палку и побил его что было мочи» (1241-1245).
Другое сходство с Симеоном выражалось у Андрея в общении с блудницами.
Как-то он, словно играючись, гулял поблизости от притонов разврата, и одна из блудниц… втащила его внутрь. А воистину несгибаемый и подлинный насмешник Сатаны подчинился и последовал за ней… Сбежались и остальные блудницы и ради смеха стали спрашивать его, как с ним такое случилось. Праведник же улыбался, но ничего не отвечал. Они его били по шее, и побуждали к срамному делу блуда, и ласкали его плоть, и испытывали его, побуждая целомудренного к бесстыдству, говоря: «Соблуди, Юрод, и насыть желание души». Можно восхищаться этим благородным человеком! Ведь среди стольких ласк, которые они на него обрушили, не подвигнулся он и не возбудился на мерзкую похоть (298-311).
