Владимир Легойда - Мешают ли джинсы спасению. Опыт современной апологетики

О чем же тогда можно говорить и зачем спорить? Думаю, только о следствиях. Влюбленный (верующий) уверяет весь мир, что любовь делает его чище и лучше, хотя меняться порой нелегко. Невлюбленный (неверующий) убежден, что любовь вредно действует как на влюбленного, так и на окружающих. Хотя бы потому, что нет объекта любви. Собственно, об этом и пишет мой уважаемый оппонент: что хорошо и что дурно? Что правильно? Вера в Бога или неверие в Него? Об этом и попытаемся поговорить.

Венедиктов, не пустивший моего уважаемого оппонента на «Эхо Москвы», на самом деле не прав. Не прав даже и в философском плане. Сказать, что Бога нет, – это не пустая фраза. Это серьезное и осмысленное высказывание, из которого очень многое вытекает. Вспомним капитана Лебядкина из «Бесов» Достоевского: «Если Бога нет, то какой же я тогда штабс-капитан?»

Прежде всего мне не совсем понятно, кто такие «настоящие атеисты» и где их – днем с огнем – необходимо искать. Что касается «чучельного атеиста» – ни разу с таким образом не сталкивался. Кроме того, давайте сразу внесем ясность в утверждение, что атеист – тоже верующий человек. Никакого пренебрежения к атеистам, никакой примитивизации здесь нет. Речь идет о том, что мировоззренчески людей можно разделить на тех, кто верит в существование Бога, и тех, кто в Него не верит.

Не буду сейчас углубляться в анализ того, чем вера теиста отличается от неверия атеиста (а они, конечно, отличаются. Атеизм – это не «такая же вера», а другая). Замечу лишь вот что. Диалог между атеистом и верующим имеет смысл лишь тогда, когда они оба – один верит, другой не верит – в одного и того же Бога. Этот пункт весьма важный, и я на нем собираюсь настаивать со всей силой, позволительной в наше политкорректное время. В противном случае у нас нет и не может быть никакого предмета для спора, разговора, диалога и проч. Иными словами, если я верю в будущее России, а мой оппонент не верит в будущее Грузии, вряд ли мы поймем друг друга – чтобы понимать, нужно, как говорят ученые, договориться о терминах. А поскольку атеизм – логически и исторически – есть реакция на теизм (сначала люди верили, а потом стали сомневаться в наличии предмета своей веры), то представления о Боге придется заимствовать у верующих, а не у атеистов.

Поэтому наша полемика с Иосифом Соломоновичем будет иметь смысл, если мы обсудим мою веру в Бога-Творца, Который, говоря евангельскими словами, есть Любовь, а не чьи-то представления о бородатом и уставшем (или скверном) дедушке, летающем на облаке по межпланетному пространству. В такого Бога я лично никогда не верил, не верю и не поверю, даже если все атеисты мира начнут меня убеждать в обратном, то есть в том, что именно этот пожилой тучеводитель и есть объект моей веры.

Я готов допустить, что мой уважаемый оппонент в этой жизни «все видит и все воспринимает». Я даже готов рассматривать приводимого моим оппонентом анонимного атеиста как некий идеальный тип, находящийся в оппозиции к другому идеальному типу – православному христианину. Именно идеальный, потому что в реальной жизни, увы, среди тех, кто считает себя атеистами, равно как и среди тех, кто относит себя к христианам, радуются жизни далеко не все.

Однако со следующим выражением я не согласен категорически: «Атеист вовсе не считает, что ему все известно… его система ответов на вопросы научна». Причем не согласен я не как православный христианин, а как культуролог, как преподаватель, наконец. Из атеизма нашего идеального типуса никак не следует то, что система его взглядов научна. Это типичная методологическая ошибка, характерная для недавних советских времен, когда атеизм провозглашался научным.

Поэтому повторю с настойчивостью римского сенатора, твердившего о необходимости разрушения Карфагена: атеистическая, равно как и теистическая мировоззренческие установки не могут быть окончательно рационально доказаны. Поэтому методологически правильно противопоставлять не религию науке, а безрелигиозное мировоззрение – религиозному. Науку же логичнее противопоставлять псевдонауке, то есть тому, что претендует на подлинное и именно научное знание, таковым не являясь (например, астрология, история по Фоменко ит.д.).

Внешне может казаться, что атеист более научен, ибо он рассуждает примерно так: «Наука никак не свидетельствует (и не может свидетельствовать) о том, что находится за пределами рационального познания. Значит, и говорить здесь не о чем. Значит, и Бога никакого нет». Рассуждения верующего человека будут почти такими же, вплоть до последнего предложения, которое прозвучит так: «Значит, языком науки говорить о Боге нельзя».

Повторяю, я ни в коей мере не подвергаю сомнению то, что мой уважаемый оппонент хорошо знаком и прекрасно владеет научным инструментарием, но сей факт следует исключительно из его научной подготовки, но не из его атеистического мировоззрения. И уж коль Высшая аттестационная комиссия присвоила мне степень кандидата наук, смею надеяться, что и мне знакомы основы научной методологии.

Что же касается выражения «научный атеизм», то оно есть не что иное, как оксюморон, то есть сочетание несочетаемого, как «живой труп» у Толстого. Ничего обидного для атеизма и атеистов в этом утверждении нет – просто существуют разные способы познания мира и отношения к нему. Есть способ веры, а есть способ знания. И атеизм, и теизм есть способы веры. (Просто вера теиста основана чаще всего на особом опыте, а неверие атеиста – на научных данных, которые этот опыт измерить не может, поэтому отказывает ему в объективности). Иными словами, атеист может быть ученым (равно как и верующий), но атеизм быть научным не может. Атеист может исходить из научных данных, но это не делает атеизм наукой.

Я также готов согласиться с моим уважаемым оппонентом, что у религиозного человека (христианина) на все один ответ: «Так хочет Бог». Но только в том случае, если Иосиф Соломонович признает правоту Венедиктова – что у нерелигиозного (атеиста) этот ответ звучит как «Потому что Бога нет». Если же мой уважаемый оппонент говорит о многообразии ответов атеиста, то, простите, почему мне, человеку верующему, отказывают в праве цветного восприятия жизни? Гилберт Честертон писал по этому поводу: «Я не хочу, чтобы мне приписали дикое нелепое мнение; я не считаю, что наши взгляды и вкусы зависят только от обстоятельств и никак не соотносятся с истиной. Прошу прощения у свободомыслящих, но все же позволю себе мыслить свободно». Впору обвинять антиклерикалов в создании образа «чучельного христианина». Однако это уже получается цитирование. Честно признаюсь, не невольное.

Что касается ссылки на глубоко уважаемого мной Карла Поппера, то и здесь я вынужден разочаровать Иосифа Соломоновича. И вновь не как православный христианин, а как культуролог. Принцип фальсифицируемости научного знания, к которому апеллирует мой уважаемый оппонент, действительно был введен Карлом Поппером в философию науки с целью разграничения научного и ненаучного знания. Но Поппер-то утверждал, что только научное знание может быть в принципе фальсифицируемо! А ненаучным жестко признавал то, которое фальсифицировать нельзя!

Если чуть подробнее: в отличие от своих предшественников-позитивистов, считавших, что научное знание истинно, а критерием научности является эмпирическая подтверждаемость (верификация), Поппер полагал, что научное знание не может претендовать на истинность. Это лишь один из типов знания (наряду с бытовым, религиозным и т. д.). Этот тип весьма специфичен и должен быть отличаем от других. В качестве критерия Поппер и вводит вышеназванный принцип. Смысл его заключается в том, что научной может считаться лишь та теория, которая способна сформулировать условия, при которых она окажется ложной. В силу такого отношения к научному знанию Поппер был абсолютно убежден в том, что любая научная теория с неизбежностью окажется ложной в (не)далеком будущем. И ученым придется находить новое логическое объяснение когда-то объясненным фактам. Эта принципиальная фальсифицируемость научного знания и есть, по Попперу, способ развития науки. Если же условия, при которых тезис окажется ложным, сформулированы быть не могут, то такое знание не является научным.

Это совсем не означает, что такое знание следует заклеймить как плохое. Возьмем тезис: «Лондон – столица Великобритании». При условии, если будет доказано, что Лондон не находится на территории Великобритании или что такого города нет, наше утверждение о капитальных притязаниях Лондона окажется ложным. Что, по Попперу, является свидетельством того, что данный тезис может быть рассмотрен как научный. Возьмем другой тезис: «Бог есть». Можем ли мы сформулировать условия, при которых наш тезис сам себя опровергнет? Если не считать, что Бог вращается на околоземной или прочих орбитах, а исходить из христианского понимания Бога как трансцендентной (иноприродной миру) Личности, то такие условия сформулированы быть не могут. Что с неизбежностью выводит представления о Боге за границы научной компетенции. То есть научное знание не способно ни подтвердить, ни опровергнуть существование Бога. Что и требовалось доказать.