Михаил Тареев - Искушения Господа нашего Иисуса Христа
Характер борьбы со злом при замене обольщения отвращением к нравственной нечистоте совершенно изменяется. При обольщении борьба есть противление страстям; при отвращении она возникает по поводу объективно–природных влечений. Борьба с обольщением имеет целью нравственное совершенство, нравственное делание; борьба с скорбями от страстей дает в положительном результате смирение и веру — религиозное дело. Что бы видеть все это различие, достаточно прочитать следующие слова св. Исаака Сириянина. „Смирение и без дел многие прегрешения делает простительными. Напротив того, без смирения и дела бесполезны, даже уготовляют нам много худого. Что соль для всякой пищи, то смирение для всякой добродетели; оно может сокрушить крепость многих грехов. Если приобретем оное, соделает нас сынами Божиими, и без добрых дел представит Богу; потому что без смирения напрасны все дела наши, всякие добродетели и всякое делание“. Посему–то „благодари, и в молчании исповедуйся Богу в том, что столько немощное и способное к уклонению получил ты естество… Содержи в памяти бедность естества своего и скорость, с какою последуют в тебе изменения [199] и пр.
Легко отсюда видеть, что скорби от страстей имеют такое же значение для человека, как и соблазн от внешних страданий: то и другое служит испытанием веры. Поэтому–то о значений соблазна и скорби от страстей в святоотеческой и аскетической письменности обычно говорится нераздельно и одинаково. „По любви, пишет св. Исаак Сириянин, какую святые показали к Богу, потому что страждут за имя Его, — сердце святых приобретает дерзновение взирать на Бога непокровенным лицом и просить Его с упованием. Велика сила дерзновенной молитвы. Потому попускает Бог, чтобы святые Его искушаемы были всякою печалию, — потому что вследствие искушений приобретают мудрость. — Ибо только тогда (познают немощь естества и помощь Божеской силы), когда Бог, удержа сперва силу свою от содействия им, приводит их в сознание немощи естества, трудности искушений, лукавства вражеского, и того, каким облечены они естеством, и как были охраняемы Божескою силою, сколько возвысила их божия сила, и сколько бывают немощны в борьбе со всякою страстью, если удаляется от них эта сила, так что приобретают из всего этого смирение, приближаются к Богу, начинают ожидать Его помощи и пребывать в молитве. И откуда бы заняли все это, если бы не приобрели опыта о многом худом, впав в сие худое по Божию попущению, как говорит Апостол: чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился (2 Кор. XII, 7)? Но в искушениях, многократно испытывая Божию помощь, человек приобретает и твердую веру“ [200].
В силу такого своего значения скорби от страстей так же, как и страдания от міра, необходимы для человека по божественной воле. Самые страсти и похоти порождены грехом, но чтобы они были скорбями для человека, на это есть воля Божия.
Как одинаковые по своему значению с соблазном от страданий, скорби от страстей обнимаются с ним в одном понятии искушений веры, иначе говоря, религиозных искушений.
36. В искушениях веры скорбями от страстей, последние, за исключением своей нравственной нечистоты, проявляются с той (непроизвольной) стороны, по которой они суть φυσικά και αδιάβλητα πάθη. — Говоря иначе, и эти естественные и беспорочные немощи, которые также составляют следствие греха, но только уже вполне объективное для воли, т. е. непроизвольное и существующее в одном только качестве ограничения и страдания, так что они могут быть не только в, плоти греховной, но и в подобии плоти греховной, — и эти немощи могут быть вполне такими же искушениями для веры. (Даже на почве богоустановленной ограниченности человека, как она дана в самом творении или определяйся непосредственно волею Божиею в том или другом случае, — напр. заповедь, данная первым людям, — могут возникать такие же искушения веры [201]. В самом деле, помимо того, что естественные немощи, во–первых, состоят в генетическом отношении к страстям, поскольку каждая естественная потребность может выродиться в страсть и каждая страсть имеет в основе естественную потребность; помимо того, что они, во–вторых, образуют субъективное основание для внешних страданий и ограничений, поскольку последним доступен лишь тот, кто подлежит естественным немощам, — помимо всего этого естественные и беспорочные немощи сами по себе служат ограничением воли и могут породить страдание для веры. Влечения, порождающие скорби от страстей, одинаково могут проистекать как от порочных, так и от естественных страстей. Душевное состояние человека не изменяется от того, задерживается ли его филантропическое чувство наследственною жадностью, неблагородною привязанностью к земной жизни с её радостями и утехами, или же природным бессилием, естественною чувствительностью и даже временным собственным голодом. Высшие стремления человеческого духа встречают в естественных немощах и природной ограниченности такое же препятствие, как и в порочных страстях, не смотря на исключительный для последних придаток нравственной нечистоты, не усиливающий этого препятствия, а только придающий ему известную окраску. Слабость здоровья не менее может препятствовать благотворению, чем страстная привязанность в семье. Любовь к просвещению столь же часто заглушается бедностью, как и склонностью к выгодным занятиям. Страх мучений и самой смерти не менее затрудняют путь доброй жизни, чем честолюбие. А для веры в богосыновнее достоинство ближнего, при всеобщей греховности міра, естественные немощи служат наиболее сильным соблазном. Сам Христос особенно трудным подвигом, который ляжет в основу разделения людей на будущем суде на овец и козлов, называет веру в богосыновство алчущих, жаждущих, странников, нагих, больных (Мф. гл. XXV) и пр. Вообще в области религиозных искушений действие естественных немощей можно считать вполне параллельным действию порочных страстей. Правда, обычно естественные страсти в рассматриваемом отношении поглощаются порочными, — подобно как в руде скрыто чистое серебро; но как только человек освобождается от примеси к естественным немощам нравственной нечистота, он волною искушений веры доводится до сознания естественной ограниченности. Так по смыслу этих искушений, как они проявляются в общечеловеческой истории, как они определяют существенное содержание языческих религий, которое выражается или в надежде на уничтожение чудесным вмешательством божественной силы самой ограниченности человека, или в насильственном подавлении естественных потребностей человеческой природы, религиозное сознание человека чрез оболочку субъективной нечистоты достигает до природной ограниченности, или до естественных немощей природы. Так религиозное сознание и отдельного человека, если оно возвышается в нем по своей напряженности, над общим уровнем будничных интересов, должно пройти чрез искушение естественною ограниченностью природы. Можно признать общим правилом. что искушения веры естественными немощами природы, неизбежные для каждого человека хотя бы в форме страданий от порочных страстей, хотя бы в той или другой степени и силе, составляют в своей неприкровенной чистоте удел избранников Божиих.
Но одинаковые по смыслу, одинаковы ли по силе искушения, возникающие по поводу влечений греховных страстей, и искушения, возникающие по поводу влечений страстей естественных и беспорочных? Если бы разуметь только искушение пожеланий, то конечно искушение греховных страстей должно быть признано более сильным, чем искушение естественных влечений: влечение греховных страстей сильнее естественного влечения. Но в искушениях веры сила искушения не определяется прямо силою влечения, по поводу которого оно возникает, но создается противоречием между данною ограниченностью и тем идеалом, который предносится человеку, или тем достоинством, в котором он себя сознает. В искушении первых людей, по библейскому повествованию, не алчба яблока составляет силу искушения, но поставленное искусителем им на вид (мнимое) противоречие между любовью Бога и Им же установленною ограниченностью (человека заповедью). Но как расстояние определяется не одною точкою, а двумя и с приближением одной может не уменьшаться при удалении другой; так и сила противоречия, о котором речь, определяется не только степенью влечения — страстного или естественного, но и характером или высотою идеала. Поэтому, уже при теоретическом сопоставлении, сила того и другого искушения может быть равною, а в действительности искушение веры от естественных страстей, как предполагающее усиленную напряженность религиозного сознания или высокое достоинство искушаемого, должно иметь даже преимущество силы пред искушением веры от порочных страстей.
