В. В. Зеньковский - Русские мыслители и Европа
В известном смысле Данилевского можно отнести к славянофилам; действительно, он примыкает к ним в очень многом, досказывает и выражает многие мотивы, звучащие у славянофилов. Но вместе с тем Данилевскому решительно чужда та задача, которая рано увлекала первых славянофилов и которая нашла свое выражение у Достоевского: задача синтеза Запада и России, идея «всечеловеческой» культуры, которую с такой любовью и с таким подъемом выдвигал Достоевский. Данилевский не только не верит в эту задачу, но она ему просто чужда и не нужна; кризис европейской культуры, если б он и наступил — а симптомы этого он не раз отмечает в своей книге, — его нисколько не волнует. Его гораздо больше волнует то, что русская интеллигенция больна «западничеством», что она не чувствует своеобразия славянского мира и увлекается верой европейской интеллигенции в «едино–спасающую» силу европейской культуры и считает ее общечеловеческой. С этой болезнью сознания и борется Данилевский, здесь лежит главный
70
пафос его книги, — и этим он всегда был и останется дорог тем, кто живет той же интуицией, тем же убеждением в своеобразии русской культуры.
«Общечеловеческой цивилизации не существует и не может существовать, — пишет Данилевский, — потому что это была бы только невозможная и вовсе нежелательная неполнота». Какой–либо общечеловеческой задачи, которая будто бы должна быть разрешена созданием общечеловеческой цивилизации, нет и не может быть. «Какой удовлетворительный смысл, — спрашивает Данилевский, — имело бы полное осуществление задачи человечества в какой–либо момент его истории? Что значила бы цивилизация, которая соединила бы в себе (если бы даже это было возможно и совместимо) все стороны, в отдельности проявленные доселе разными культурно–историческими типами, — соединила бы совершенство положительной науки, достигнутое цивилизацией Европы; полное развитие и осуществление идеи изящного, как во времена греков, живое религиозное чувство и сознание евреев или первых веков христианства, богатство фантазии Индии, прозаическое стремление к практически полезному Китая, государственное величие Рима и т. д. — довело бы еще все это до высшей степени развития, с прибавлением идеально совершенного общественного строя? Для коллективного и все же конечного существа человечества — нет другого назначения, другой задачи, кроме разновременного и разноместного (т. е. разноплеменного) выражения разнообразных сторон и направлений жизненной деятельности, лежащих в его идее и часто несовместимых, как в одном человеке, так и в одном культурно–историческом типе развития ".
«Понятие об общечеловеческом, — читаем дальше, — не только не имеет в себе ничего реального и действительного, но оно уже теснее, ниже понятия о племенном или народном». «Общечеловеческого не только нет в действительности, но и желать быть им — значит желать довольствоваться общим местом, бесцветностью, отсутствием оригинальности, одним словом — довольствоваться невозможной полнотой».
Соответственно этим мыслям Данилевский считает совершенно невозможным глядеть на исторический процесс так, как если бы каждая ступень в нем была «прогрессом» в отношении к предыдущей. Нет общечеловеческой цивилизации, нет общечеловеческой истории. Человечество не сразу, а в известной последовательности выделяет замкнутые культурно–исторические типы, — и внутри уже каждого такого типа мы можем устанавливать деление истории на периоды — деление на древнюю, среднюю и новую историю данного типа. Нельзя так глядеть на исторический процесс, как если бы западноевропейский мир находился в его фокусе, — для этого мы не находим решительно никаких оснований. Каждый культурно–исторический тип есть целый своеобразный мир, это есть самостоятельный и своеобразный план религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного, одним словом — исторического развития».
Культурно–исторические типы — есть факт; если мы можем ошибаться в описании границ и особенностей какого–либо культурно–исторического типа, то самая реальность типов бесспорна. Это значит, что между культурно–историческими типами нет ничего общего: черты сход
71ства, черты общности могут быть очень многочисленными, и все же они являются включенными в разные типы. Никто не будет оспаривать «общечеловеческого» значения логики, науки вообще; не существует одной логики для одного типа, другой логики для другого. Но научное творчество, как живой процесс, определяется не одной логикой, не одной идеальной закономерностью, присущей знанию; научное творчество осуществляется людьми, связано поэтому с личностью ученого, с данной исторической обстановкой, вообще носит на себе печать всех тех особенностей, всего того своеобразия, которое присуще данному типу. Наука едина в своем идеальном аспекте, но разнообразна в живом научном творчестве. Темы исследований, организация научной работы, внешние условия работы, наконец, общая психическая атмосфера, в которой протекает научная работа, некоторые особенности мышления, традиции науки в данной стране и т. д. — все это кладет печать на научное творчество. Истина едина, но формы ее выражения и пути ее достижения могут быть различными.
Цивилизация Западной Европы считает себя универсальной, «общечеловеческой» и пригодной для всех и на этом основании навязывает свою цивилизацию всем другим народам. Но эти притязания на единственность и универсальность, этот своеобразный европейский мессианизм, по мысли Данилевского, не только ни на чем не основаны, не только не отвечают фактам, но служат нередко прикрытием для явлений совсем иного порядка. На взаимоотношениях Западной Европы и России, а затем и всего славянства Данилевский и вскрывает истинный смысл навязчивого агрессивного западноевропейского мессианизма, который, во имя будто бы общечеловеческой цивилизации, на самом деле стремится подчинить себе иные народы, стремится ослабить или даже подавить чужую культуру. Эти части книги Данилевского сохраняют жгучий интерес и в наши дни, а вместе с тем они вводят нас в движущую основу его мысли.
Книгу свою Данилевский начинает с анализа русско–турецкой войны 1854 года, в которой приняла такое живое участие Западная Европа (на стороне Турции). Сопоставляя это с другими фактами, внимательно анализируя их, Данилевский приходит к выводу, что Европа относится с несомненной и глубокой враждебностью к России, ко всему славянскому миру. «Все самобытно–русское, славянское кажется Европе достойным порицания, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и истинную задачу цивилизации», — пишет Данилевский. «Удовлетворительное объяснение, — читаем дальше, — как политической несправедливости, так и общественной неприязненности со стороны Европы к России и славянству можно найти лишь в том, что Европа признает Россию и славянство чем–то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным». «Европа держится мнения относительно России, — читаем еще в другом месте, — что она является положительным, весьма трудно преодолимым препятствием к развитию и распространению настоящей общечеловеческой, т. е. европейской или германо–романской, цивилизации».
Эта инстинктивная вражда Европы к России и славянству, по мнению Данилевского, из того и вытекает, что славянство представляет
72
особый культурно–исторический тип, еще не развернувшийся во всей мощи своих творческих сил, но все же особый тип. Этого–то сопротивления славянства европейской культуре, этого охранения своей самобытности и своеобразия и не может простить Европа России и славянству. Так называемый восточный вопрос, который нередко сводят к исконной борьбе Европы с Азией, на самом деле является не чем иным, как борьбой Европы с славянством. «Вражда к славянству до того отуманила всякое чувство истины и справедливости в Европе, — пишет в одном месте Данилевский, — что она не только стала закрывать глаза перед страданиями турецких христиан, имевших быть несчастье славянами и православными', но даже возгорелась любовью к туркам, в которых стала видеть единственный элемент, способный передать Востоку начала «истинной» европейской цивилизации»… «Славяне не на деле только, но и в теории стали париями Европы, которым отказывают во всех благах свободы, во всех плодах цивилизации».
Эта вражда к славянству, боязнь и недоверчивость в отношении к нему становятся совершенно понятны в свете того различия культурно–исторических типов, которое развил Данилевский в своей книге. В целом ряде глав своей книги Данилевский стремится выяснить различие между западноевропейским и славянским миром — он находит это различие и в психическом строе, и в религиозном сознании, и в ходе исторического процесса.
Не будем входить здесь в подробности, но отметим мысли Данилевского о славянстве. «Славянское семейство народов, — пишет Данилевский, — образует самостоятельный культурно–исторический тип, и если оно откажется от самостоятельного развития своих начал, то и вообще должно отказаться от всякого исторического значения и снизойти на ступень служебного для чужих целей этнографического материала». «Для всякого славянина, — читаем в другом месте, — после Бога и Его святой Церкви — идея славянства должна быть высшей идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага — ибо ни одно из них недостижимо без ее осуществления — без духовно-, народно–и политически–самобытного независимого славянства; напротив того, все эти блага будут необходимыми последствиями этой независимости и самобытности».
