Джеймс Фрэзер - Золотая ветвь
Принимая во внимание примитивность праздников огня, а также их поразительное сходство у всех европейских народов арийского происхождения, мы можем сделать вывод, что эти праздники составляют часть общего комплекса религиозных обрядов, который эти народы, покинув общую родину, пронесли с собой через все странствования. Первоначально самым важным событием на этих праздниках было, по моему мнению, сожжение на костре человека, представляющего дух дерева. Если вспомнить о том месте, которое в религии арийцев занимал дуб, само собой напрашивается предположение, что деревом, которое олицетворяет на этих праздниках человек, первоначально был дуб, В отношении кельтов, литовцев и немцев этот вывод неоспорим. В пользу такого заключения говорит одна замечательная деталь в религиозной традиции этих народов. Самым древним из известных человеку методов добывания огня является трение двух кусков дерева друг о друга до их воспламенения. Европейские народы продолжают пользоваться этим методом для устройства священных костров, например огней бедствия. Весьма вероятно и то, что к этому способу добывания огня в прошлом прибегали участники интересующих нас праздников огня. В некоторых случаях и поныне считается необходимым, чтобы огонь бедствия или другой ритуальный огонь зажигался трением кусков дерева определенной породы, причем у кельтов, немцев и славян таким деревом почти неизменно является дуб. Если священный огонь зажигался путем трения кусков дубового дерева, тем же топливом этот огонь первоначально и поддерживался. Действительно, вечный огонь Весты в Риме скорее всего разжигался дубовыми деревьями; тем же топливом питался вечный огонь, горевший под священным дубом в великом литовском святилище Ромове. Аналогичное заключение относительно огней летнего солнцестояния можно сделать на основании обычая, соблюдаемого в ряде горных районов Германии: в день святого Иоанна в очаг кладут тяжелую дубовую колоду. Располагают эту колоду так, чтобы она медленно тлела и превратилась в угли не ранее конца года. На следующий год в день летнего солнцестояния обуглившиеся головни старого полена вынимают, перемешивают с семенным зерном или разбрасывают в саду. Считалось, что эта процедура охраняет приготовленную в очаге пищу от колдовских чар, приносит благополучие обитателям дома, способствует росту посевов и предохраняет их от насекомых-паразитов и других вредителей. Следовательно, этот обычай почти ничем не отличается от обычая святочного полена, которым в Германии, Франции, Англии, Сербии и других славянских странах, как правило, является дубовое полено. А это, в свою очередь, подводит нас к общему выводу, что во время периодических или приуроченных к отдельным событиям обрядов древние народы арийской расы разжигали и поддерживали огонь древесиной священного дуба.
Во время торжественных церемоний огонь, как правило, разжигали при помощи дубовых дров, а из этого следует, что человек, сжигаемый в качестве персонификации духа, олицетворял собой именно эту породу деревьев. Таким образом, священный дуб подвергался двойному сожжению: во-первых, огонь пожирал древесину дуба, а во-вторых, в огне исчезал человек, бывший воплощением духа дуба. Это заключение, имеющее силу для всех европейских народов арийского происхождения, приложимо и к скандинавским народам благодаря отношению, которое омела имеет у них к сожжению жертвы на летнем костре. Жители скандинавских стран, как мы уже знаем, по обычаю, собирали омелу во время летнего солнцестояния. Однако сведения, которыми мы располагаем об этом обычае, не дают нам никаких оснований связывать его с летними кострами, на которых приносились человеческие жертвы или сжигались чучела. Даже если огонь — что вероятно — первоначально разжигался исключительно дубовыми древами, почему собирать омелу было необходимо именно в это время? Последнее связующее звено между сбором омелы и устройством таких костров дает нам миф о Бальдере, который неотделим от рассматриваемых обычаев. Миф наводит на мысль, что когда-то между омелой и человеческим представителем дуба, который подвергался сожжению, существовала живая связь. Согласно мифу, кроме омелы, ничто на небе и на земле не могло убить Бальдера и, пока омела оставалась на дубе, бог этот был не просто бессмертен, но и неуязвим. Так вот, если предположить, что Бальдер был олицетворением дуба, истоки интересующего нас мифа проясняются. Омела мыслилась как вместилище жизни дуба, и, пока она оставалась нетронутой, ничто не могло его сразить или поранить. Представление об омеле как о вместилище жизни дуба могло возникнуть у первобытных народов из наблюдения — ведь дубовые листья периодически опадают, тогда как произрастающая на нем омела является вечнозеленым растением. Зимой их, должно быть, радовал вид свежей зелени омелы, и они усматривали в ней знамение того, что, покинув ветви священного дерева, жизнь его не пресекалась в омеле, подобно тому как сердце спящего человека продолжает биться и тогда, когда тело его пребывает совершенно недвижимым. Поэтому, когда надо было умертвить бога или сжечь древесину священного дерева, для начала нужно было сломать омелу. Пока оставалась нетронутой омела, первобытному человеку казалось, что неуязвим был и дуб: ножи и топоры отскакивали от него, не причиняя дереву вреда. Но когда из священного дерева вырывали его сердце, то есть омелу, оно оказывалось на пороге гибели. Когда в позднейшие времена в качестве представителя дуба стал выступать живой человек, вполне логично было допустить, что, подобно олицетворяемому им дереву, он не может быть убит или ранен до тех пор, пока невредимой оставалась омела. Поэтому акт сбора омелы был для него одновременно знамением и причиной гибели.
Если принять такое воззрение, неуязвимый Бальдер был не более и не менее как персонификацией дуба, на котором произрастает омела. В пользу такого истолкования говорит верование древних италийцев, согласно которому омела не могла погибнуть ни в воде, ни в пламени. А так как не было средства уничтожить это растение, то сам собой напрашивался вывод, что, пока омела остается на дереве, она заражает его своей неуязвимостью. В мифической форме эта идея могла получить свое выражение в повествовании о том, как когда-то жизнь благодетельного бога дуба была надежно заключена в не поддающейся уничтожению омеле, произрастающей на его ветвях: как сам этот бог пребывал неуязвимым до тех пор, пока омела оставалась на своем месте; как, в конце концов, коварный враг овладел тайной неуязвимости бога и сорвал омелу с дуба, убив тем самым бога дуба. После этого он сжег тело бога в огне, который не представлял для него никакой опасности, пока огнестойкое паразитарное растение оставалось на его ветвях.
Но так как для многих читателей покажется странным представление о существе, жизнь которого в некотором смысле пребывает вовне, и пока роль подобного представления в первобытных суевериях еще не была в полной мере оценена, полезным будет проиллюстрировать его на примерах, почерпнутых из народных сказок и обычаев. В результате выясняется, что, считая это представление объясняющим отношения Бальдера к омеле, мы исходим из принципа, оставившего глубокий след в мышлении первобытного человека.
Глава LXVI
ПРЕБЫВАЮЩАЯ ВНЕ ТЕЛА ДУША И ЕЕ РОЛЬ В НАРОДНЫХ СКАЗКАХ
В одной из предыдущих частей этого труда мы узнали, что душа, по мнению первобытных людей, может временно отлучаться из тела, которое тем не менее продолжает жить. Часто считается, что с такого рода временными отлучками связан значительный риск в силу того, что странствующей душе угрожают многочисленные опасности со стороны врагов и т. д. Но в способности души отделяться от тела имеется и другая сторона. Стоит на время ее отсутствия обеспечить душе безопасность — и она получит возможность отлучаться на неопределенно долгое время. Более того, в таком случае у человека в интересах собственной безопасности может возникнуть желание, чтобы его душа никогда не возвращалась в тело. Будучи не в силах постичь жизнь в абстрактной форме, как „постоянную возможность ощущений“ или „постоянное приспособление внутреннего строя к внешним отношениям“, первобытный человек мыслит ее себе в виде конкретной вещи определенного объема, вещи, которую можно видеть, осязать, хранить в коробке или в кувшине. Иначе говоря, как то, что можно повредить, поломать и разбить. При таком взгляде на вещи нет никакой необходимости в том, чтобы жизнь постоянно пребывала в человеческом теле: она может отлучиться из тела и все же посредством некой симпатической связи продолжать одушевлять его на расстоянии. До тех пор, пока вещь, именуемая жизнью или душой, остается в целости и сохранности, жив и здоров сам человек; но, если нанести душе какой-нибудь ущерб, человек также пострадает, а если ее уничтожить — он умрет.
