Протопресвитер Николай Афанасьев - Трапеза Господня
Несомненно, что вопрос о личном недостоинстве получил неправильную постановку. Сам вопрос свидетельствует о некотором непонимании природы Церкви. Если личное недостоинство каждого из нас является препятствием для Евхаристического общения, то оно вообще недопустимо. Не имеет значения, сколько раз оно осуществляется, часто или редко, т. к. арифметика в этом вопросе не может играть никакой роли. Но это не есть самое главное, что нужно сказать по поводу аргумента о личном недостоинстве. Главное заключается в том, допустим ли сам вопрос о недостоинстве верных для участия в Евхаристическом собрании? Евхаристическое собрание есть выявление Церкви во всей ее полноте и во всем ее единстве, а евхаристическое общение есть выражение жизни в Церкви. Если мы устраним евхаристическое общение, то, что остается от жизни в Церкви? Может ли молитва заменить, хотя бы временно евхаристическое общение? Молитва Церкви есть молитва «во Христе», но нельзя быть во Христе без евхаристического общения с Ним.
Оглашенные не могли принимать участия в молитве Церкви, т. к. участие в молитве предполагало возможность участия в Евхаристии. Утверждая наше личное недостоинство, как препятствие к «частому причащению», мы тем самым утверждаем наше недостоинство пребывания в Церкви, т. к. последнее совершенно тождественно с участием в Евхаристическом собрании. Мы не только усваиваем себе суждение, которое принадлежит только Церкви, о нашем достойном или недостойном состоянии в Церкви, но мы берем под сомнение таинство крещения. В таинстве приема в Церковь («крещении водою и Духом») мы поставляемся в горнее звание члена народа Божьего и становимся достойными участия в Евхаристическом собрании. В древней церкви новокрещенный сейчас же после помазания миром торжественно вводился в Евхаристическое собрание. Евхаристия завершает и венчает прием в Церковь. Вопреки этому мы утверждаем, что мы недостойны принимать участие в Евхаристии, как будто бы таинство приема в Церковь не достигло своей цели. Личное достоинство или недостоинство не должно осложняться вопросом о личной нашей греховности. Последняя всегда остается, и даже человеческая святость не есть безгрешность. Спасение соделывается через благодать, которая есть дар Божий, и оно соделывается в Церкви, а не индивидуально, если в Церкви, то через участие в Евхаристии «во оставление грехов». За вопросом о достоинстве или недостоинстве, который ставится в школьном богословии применительно к участию в Евхаристии, кроется вопрос об индивидуальном или церковном пути спасения. Христианство есть «Церковь Божия во Христе», а «Церковь Божия во Христе» есть христианство. Кто говорит Христос, тот говорит Церковь, а кто говорит Церковь, тот говорит Евхаристическое собрание. Поэтому христианство без Церкви означает нечто такое, чего не было и чего не может быть. «Вне Церкви нет спасения». Эти слова Киприана Карфагенского имеют евхаристическое значение. Вне Церкви нет спасения, т. к. нет спасения вне Евхаристического собрания. Всякий иной путь есть путь индивидуализма, которого не знает Церковь, но который широкой волною под влиянием индивидуализма эмпирической жизни влился в церковную жизнь.
Что касается неподготовленности, как аргумента против частого причащения, то его ценность очень относительная. К тому же он сам вводит в церковную жизнь недолжный релятивизм, т. к. подготовленность никогда не может быть абсолютной. Кроме того, неподготовленность не поддается учету, как и не поддается определению, какая степень подготовленности допускает верного к причастию. Я совсем не собираюсь совершенно отстранять необходимость подготовки к участию в Евхаристическом собрании, а тем более наш благочестивый обычай «говения», который, впрочем, не обязательно должен быть связан с вопросом о причащении. Тем не менее, надо заметить, что вопрос о подготовленности является свидетельством некоторого упадка интенсивности церковкой жизни. В древней церкви вопрос о подготовленности или неподготовленности для причащения не ставился. Нет необходимости идеализировать жизнь древних христиан для того, чтобы иметь возможность утверждать, что вся их жизнь в целом была непрестанной подготовкой к участию в Евхаристическом собрании. Когда жизнь христиан настолько удалилась от тех требований, которые каждый христианин предъявляет к себе, то появляется потребность изменить ее по крайней мере в течение некоторого короткого времени, чтобы привести ее в большее соответствие с требованиями христианской морали. За этим лежит трагическое сознание, что мы не в состоянии стать на путь, чтобы вся наша жизнь была подготовкой к участию в «трапезе Господней». Мы тем самым утверждаем двойственность нашей жизни: с одной стороны жизнь в Церкви, а с другой стороны наша жизнь вне Церкви. Мы в то же время оказываемся бессильными преодолеть эту двухпланность нашей жизни. Более того, наша воля слабеет в этом направлении. Я не собираюсь здесь касаться вопроса об исповеди перед причастием. В свое время этот вопрос был предметом дебатов. Я хочу только отметить, что современная практика исповеди перед причащением придала таинству покаяния почти магический характер. Отпущение грехов необходимо перед самым причастием, чтобы после причащения вновь их повторять. Вследствие, этого мы утеряли основное сознание древнего христианства, что для членов Церкви есть только одна единственная жизнь, которая в таинстве «крещения водой и духом» отдана Христу. «Мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, все ваше. Вы же Христовы, а Христос — Божий» (I Кор. III, 22–23).
6. В IV–м веке церковная власть в лице соборов пыталась преодолеть отсутствие ревности у христиан в связи с их участием в Евхаристии, а в ХП–ом или XIII–м веке она не только отказалась от этого, но узаконила то, что решительно осуждалось. Более того, школьное богословие, как мы видели, пытается богословски обосновать несоответствующую церковным правилам практику. В чем здесь дело? Лежит ли вина только на самих членах Церкви, которые потеряли необходимую ревность? Если бы это было так, то не к чему было богословски оправдывать практику, которая осуждалась в свое время. Ответ лежит в самой постановке вопроса. Мы говорим о частом или редком причащении, тогда как раньше вопрос ставился об участии или неучастии в Евхаристии. К этому участию мы призваны, и мы не можем участие в Евхаристическом собрании заменить присутствием на нем. Несомненно, что в IV–м веке наступает некоторое охлаждение в стремлении принять участие в Евхаристическом собрании. Огромные массы населения Римской империи, хлынувшие в Церковь, стали только по имени христианами. Ожидать особой ревности от них не приходилось. Они внесли в Церковь свое языческое сознание, от которого они и не отказывались. Все это хорошо известно и все это верно, но помимо этого сама литургическая практика способствовала охлаждению ревности христиан к участию в Евхаристическом собрании. В апостольское время и в древней церкви Евхаристические собрания происходили, по сравнению с нашей практикой, значительно реже. Мы уже знаем, что они всегда имели место в «день Господень», а если бывали в другие дни, то это было сравнительно редко. Судя по свидетельству Тертуллиана, в Карфагене Евхаристические собрания происходили, кроме воскресенья, по средам и пятницам, а кроме того во дни мучеников. Из «Апостольского Предания» Ипполита Римского довольно трудно выяснить, сколько раз в неделю устраивалось Евхаристическое собрание, а потому не следует распространять практику Карфагенской церкви на все местные церкви. В IV–м веке, как следует из свидетельства Василия Великого, Евхаристия совершалась обычно 4 раза в неделю: в воскресенье, среду, пятницу и субботу [83]. Опять же мы здесь должны сделать оговорку, была ли эта практика повсеместной? Если же Василий Великий высказывал пожелание: «хорошо и очень хорошо ежедневно приобщаться тела и крови Христовой», то это был, конечно, идеал, о котором сам Василий Великий знал, что он недостижим в жизни. Есть некоторые основания думать, что в Константинополе, Александрии и в некоторых других местах Евхаристия совершалась, кроме воскресенья, еще в субботу. Оставляя в стороне вопрос, в силу каких причин стали стремиться осуществить на практике ежедневное или почти ежедневное совершение Евхаристии [84], надо отметить, что оно привело не к усилению евхаристической жизни, а к ее ослаблению. Это не парадокс, а неизбежное следствие. Когда Евхаристическое собрание было собранием всех, то тогда не могло быть вопроса о частом или редком причащении. Когда Евхаристия стала совершаться несколько раз в неделю, а особенно, когда она стала совершаться ежедневно, она перестала быть собранием всех, а только некоторых, т. к. фактически все члены местной церкви не могли участвовать в ней. Эти последние должны были меняться от одной Евхаристии к другой. В сознании верующих постепенно укрепляется мысль, что Евхаристия не есть дело Церкви, а следовательно служение всего народа, а сакраментальный акт, который совершается независимо от того, собираются ли все вместе на одно и тоже (epi to auto).
