Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты
Ветка качнулась, и лист, зарыдав, оборвался,
Тонкие пальцы разжались всего лишь на миг.
Это был я — я, не встретив тебя, расставался,
Я не хотел, просто ветер подул — баловник…
Через полгода она умерла. Возвратилась та — непонятная, злая болезнь, но гениальный доктор уже уехал на историческую родину, и заменить его оказалось некому… Мой друг — девятнадцатилетний вдовец — привез из Москвы, где она лежала в последней больнице, урну с Ее прахом. Мы сидели в комнате, смотрели на эту урну и не понимали, о чем еще можно говорить в жизни!
Знаете… в восемнадцать лет ведь все фантазии и безделушки… ладно, не все… но эта смерть была настоящей, и это необходимо было как-то осмыслить и ответить… так же по-настоящему. Но как?!
В то время я окончательно возвратился из Архангельска, осознав, что без Крыма не могу. Где-то подрабатывал, чем-то существовал, но душой лихорадочно искал как будто потерянную безнадежно жизнь.
Был вечер, когда я, как обычно, шел в библиотеку со своей потрепанной, опухшей от чужих сентенций тетрадочкой и издали услышал странные звуки.
Это сейчас, услышав пляшущее бульканье барабанов и звон каратал, завидев улыбающихся людей в шафрановых одеяниях, многие досадливо морщатся и спешат мимо, а в то время это было… ну как вам сказать… для меня лично это было Событием, причем какого-то высшего, не рассудочного порядка. Просто на нормальной советской улице впервые появились какие-то ненормальные люди, предлагавшие что-то большее, нежели эскимо, канцтовары или билет на концерт филармонии.
Я подошел и заговорил с одним из них, самым авторитетным на вид, худощавым и отрешенным, кажется, от самой отрешенности.
Он взял у меня из рук потрепанную тетрадь и прочел вслух написанное на титульном листе: «Я знаю, что правильно, но не имею склонности следовать ему. Я знаю, что неправильно, но не могу отказаться от него».
— Кто это сказал? — спросил отрешенный человек.
— Сатисчандра Чатте́рджи и Дхирендрамохан Датта, — ответил я привычной скороговоркой. Книгой этих авторов «Древнеиндийская философия» я не то чтобы интересовался тогда, а упивался, спасался, прятался в ней от безумства действительности.
— Чаттерджи́, — поправил он меня в ударении и добавил: — Приходи на лекцию.
Как оказалось, это был единственный в России ученик Прабхупады[52] — Ананта Шанти. Аскет, отягощенный потомственной интеллигентностью, он просто обречен был говорить пространно, но убедительно. И он это делал.
Я отправился на лекцию в клуб какого-то НИИ, о существовании которого до сих пор и не догадывался.
Ананта Шанти сидел посреди сцены на стуле в белых одеждах санньясина[53], изящно заложив ногу за ногу и проникновенно, очень проникновенно говорил о чем-то «возвышенном» и «духовном». Это все, что я запомнил по существу, но на меня произвело сильное впечатление именно то, как он говорил. И впечатление было, видимо, сильным, потому что я несколько раз ловил себя на том, что начинаю видеть вокруг головы Ананта Шанти свечение, подобное нимбу. Поверьте, я не экзальтированная личность и плохо поддаюсь внушению, но это видение нимба было настолько навязчивым, что мне приходилось несколько раз его отгонять, почти с испугом.
Такой вот «нимбоносец» появился в моей жизни.
Меньше чем через месяц я уже сидел на корточках в ванной днепропетровского «ашрама» и мне брили наголо голову. Ашрам — кришнаитское общежитие — размещался в обычной двухкомнатной квартире, одна из комнат которой была завалена полуфабрикатами кришнаитской литературы, из которых нужно было, разрезая и складывая по страницам листы, делать «агитброшюрки». Пол второй комнаты был сплошь, как в борцовском зале, затянут матом, на котором можно было сидеть днем и спать, укрывшись одеялом, ночью. Возле стены был устроен «алтарь» с изображениями Кришны, Радхарани и Прабхупады, перед которыми каждое утро совершалась служба. Каюсь, и я не раз приложил к этому делу руку, с зажатой в ней благовонной палочкой или цветком. Мне трудно сейчас понять, как это было возможно, но я не чувствовал угрызений совести по поводу своего крещения, кажется, я даже не соображал толком — к чему оно меня обязывает и насколько оно несовместимо с тем, что я делаю. Я со спокойной душой считал себя христианином и в то же время «преданным Кришне». Но так было только вначале, пока я позволял себе беспечно скользить по поверхности. Когда же я попытался вникнуть в суть, а затем сознательно увязать одно учение с другим — вот тогда действительно чуть не тронулся умом от открывшихся мне чудовищных, непримиримых противоречий.
И вот что я хочу сказать. В сущности, как легко человеку поверить во что-то и даже во что угодно, если он не утвержден в Истине.
И здесь может быть только два варианта: или с Пилатом воскликнуть: что есть истина[54]? И тогда можно верить во все, что угодно, решительно во все, хоть в Великую и Ужасную Дрозофилу как творца и правителя мира. Или поверить словам Христа: Я есмь путь и истина и жизнь[55], и тогда уже больше искать негде и нечего. И еще: если вера — какой бы правой она ни казалась — не будет проверена самой глубинной реальностью собственной жизни — такая вера в любой момент может подставить человеку подлую, а иногда и смертельную подножку. Моя беда на тот момент состояла в том, что я до слов Христа об Истине просто не успел дочитать. Я вообще не дошел до Евангелия, потому что прилежно начал читать Библию с начала, но безнадежно увяз где-то в многосложных Пророках…
Я не долго пробыл в Днепропетровске и вскоре, не помню уже каким образом, оказался в Киеве, на улице Виноградной, в квартире Чандрашекхара.
Это был пожилой, худощавый, но очень энергичный вайшнав[56] «старой закалки», успевший за свои убеждения отсидеть в советской психушке и казавшийся нам чуть ли не святым исповедником.
Его однокомнатная квартира также была превращена в ашрам.
Вставали мы всегда очень рано — в четыре утра. Принимали ледяной душ, причем желательно было почему-то, чтобы вода лилась на макушку. В это время дежурный проводил влажную уборку помещения. После омовения и следующего за ним «богослужения» начиналось индивидуальное чтение Маха-мантры. Все рассаживались на полу и бормотали ее вслух, по четкам, сосредотачивая все внимание на звуке. Зрелище или, скорее, «слышаще», я вам скажу, не для слабонервных. Ну, представьте на минуту темную комнату, предрассветный час и группу мужчин, которые, закрыв глаза и раскачиваясь, как цадики[57], бурчат без умолку одно и то же. Продолжается это действо никак не меньше часа, после чего испытываешь почти физическое ощущение, что ты лампочка, только что побывавшая в высоковольтной сети.
После Маха-мантры начиналось чтение, разбор и обсуждение «священных» текстов.
Затем наступало время для принятия прасада — пищи, приготовленной из вегетарианских продуктов и «предложенной Кришне», то есть идоложертвенной, как я это понимаю — увы! — только сейчас. Ужас, подлинный ужас этих действий заключался, опять же, в том, что большинство участвующих в них были людьми крещеными, а стало быть, сознательно или неосознанно — вероотступниками.
После завтрака наступало время экстрима — в шафрановых одеяниях мы отправлялись на Крещатик[58] уговаривать обывателей, что единственное, что им нужно сейчас, — это Бхагавад-Гита с комментариями «Его божественной милости, Шри Шримад Абхай Чаранаравинды Бхактиведанты Свами Прабхупады». Помню, в первое время нас постоянно забирала милиция, и приходилось изъясняться в каких-то заплеванных участках, сидеть в «обезьянниках», впрочем, нас там долго не задерживали — времена уже были не те, — и мы отправлялись дальше с упорством, заслуживающим лучшего применения.
Но я не стану детально живописать кришнаитскую жизнь. Об этом сейчас уже много чего сказано. Хочу только остановиться подробнее на причинах моего ухода из этого экзотического Общества.
В кришнаизме мне, как и многим, нравилась сама атмосфера, как будто благодатная, тонкая, исполненная мудрости и покоя. Но вот именно как будто, потому что, когда я смотрю на ту свою жизнь со стороны, я понимаю, что это было плавное, благовонное и шафрановое, — но все же безумие. Безумие в самой основе своей, в безоглядной и беспредельной вере в то, что фиолетовый карапуз Кришна, исполненный чудовищных и недетских противоречий, — это все. И надо его любить, любить самозабвенно и безоглядно до беспамятства. Сейчас я глубочайшим образом убежден, что такая вера возможна только и только в том случае, если человек еще не встретился со Христом. Причем лично.
Но при всем моем самом искреннем и чутком расположении, я никогда не чувствовал в кришнаизме дыхание той последней, запредельной Правды, которую искал безусловно и меньше которой ничем не хотел и не мог довольствоваться. Кришна же или тот, кто стоит за этим именем, меня совсем не убедил в своем совершенстве. Не случилось той встречи с Истиной, о которой я говорил, и когда я сравниваю сам дух учения вайшнавов с тем, что приоткрывается (только приоткрывается чуть-чуть) в Православии, — мне уже не хочется ругаться и ерничать, мне просто хочется плакать от боли за предательство: тогдашнее — мое и нынешнее — многих и многих, которые попросту не ведают, что творят…
