Спасенная душа(Рассказы. Сказки. Притчи) - Юдин Георгий Николаевич

— Ой, — кричат, — уморил, Григорий Петрович! Гляньте на него, грабитель нашелся! Ха-ха-ха!

— Да правду я говорю! — разволновался Гришка. — Вот вам крест! — И перекрестился. — Вяжите меня, проклятого, в кандалы забивайте, что хотите делайте, правду говорю, что сегодня будто прозрел я. Перед Богом клянусь, не будет отныне никакого Валета, а будет только Григорий Петрович!

Гости испуганно переглядываются, тишина — как на поминках, и вдруг тихая Варя громко:

— Гришенька! Ты, пожалуй, не пей больше, а то гости и впрямь решат, что ты разбойник какой. Не знают ведь, что ты шутник у меня.

— Ну, Петрович, напугал! — загоготал громовидно городовой. — Ха-ха-ха! Сделай милость, не шути больше, а то подавлюсь!

Варя силком Гришку на стул усадила и руку его под столом крепко сжала, чтоб помалкивал, ну он и покорился.

И полилась свадьба дальше, как ей положено. А в уголке под иконой сваха с невидимым Ангелом сидят.

Он и говорит ей:

— Госпожа Пречистая Богородица, третий грешник, за которым я Господом послан, сегодня раскаялся! С чего бы это? — Лукаво на «сваху» посмотрел и исчез.

Темна ночь над дремучим муромским лесом, а в самом лесу — тьма подземельная.

«Ух-ух-ух!» — захохотал гибельно сыч, и тотчас вдалеке, на лесной дорожке, заскрипели колеса повозки.

— Ага, привел-таки черт, как обещал, кого-то на погибель! — ощерился страшный, до глаз заросший черной, спутанной бородищей Яшка-душегуб и вытянул из-за пояса безжалостный топор.

Все ближе скрипят колеса, и уж видно из-за старой березы, за которой Яшка схоронился, тащит уставшая лошадь скрипучую повозку, а на ней, среди узлов, баба в платке дремлет.

Яшка потихоньку убрал подпорку, что заранее подрубленную березу держала, и с шумом свалил ее поперек дороги. Лошадь испуганно захрапела, попятилась и встала, а Яшка диким зверем метнулся к бабе, топором привычно замахнулся, и…

— Здравствуй, Яшенька! — вдруг ласково, без испуга говорит та баба.

Яшка от неожиданности топор на ногу уронил.

— Не узнал? Забыл небось мать свою?

Яшка свои разбойные бельма выпучил, и впрямь перед ним мать его сидит, и такая же молодая, как двадцать лет назад перед смертью была!

— Сгинь! Сгинь, сатана! — в ужасе отшатнулся. — Рано явился! Пошел прочь!!

— Не бойся, сынок! Видишь — крест на мне, а вот на тебе его нет. Сорвал и выбросил, потому в душе у тебя не Бог, а сатана прижился.

— Да откуда ты взялась-то?! — затравленно, из-за дерева кричит Яшка, а самого трясет, как в лихорадке.

— Пришла я с того света, сказать, что тебя там ждет. А ждет тебя не дождется дьявол. Перед Самим Господом похваляется, что есть на земле Яшка-душегуб, ни один бес с ним в зверстве не сравнится. И приготовил он тебе такую страшную муку, перед которой весь ад раем покажется.

— Да больно боялся я! — огрызается Яшка. — Даже и рад буду. Что заслужил, то и получу.

— Да ты, что же, раскаиваешься, сынок? — с надеждой спросила мать.

— Ну еще чего! Не дождетесь! — хохотнул из темноты. — Никого не жаль, кого загубил. Чего они мне хорошего сделали, люди-то?! После твоей смерти хоть один помог мне?! Вот я их и убиваю за это…

— Тогда и меня убей, — тихо сказала мать и сняла с себя платок. — Нельзя мне теперь на небо вернуться, ведь ты плоть моя, значит, и я вместе с тобой сорок невинных душ загубила…

Яшка набычился, молчит, губы кусает.

— Да если б кто со мной добром хоть раз, вот как ты, поговорил, разве пошел я с топором мстить?! — взревел вдруг с отчаянием.

— Бог заповедовал нам враждовать только против дьявола, — кротко сказала мать. — Вот если б против него ты ополчился, не разрывалось бы сейчас мое сердце от горя.

Закрыла лицо руками и заплакала так горько, что Яшка завопил что было мочи:

— Да что ж ты из меня жилы-то тянешь, а?! — Подскочил к поваленной березе и, скрежеща зубами от страшной тяжести, поднял ее и взвалил себе на плечо.

— Уезжай, уходи, мать, к себе, не томи душу — и так тошно, — трясется от напряжения. — Легко, думаешь, мне тут, как вепрю дикому, скрываться?! Ведь они все, убитые эти, здесь, со мной рядом, стоят и молчат. В крови все, а я, слышь, остановиться не могу! Сидит во мне сатана, правильно ты говоришь, он властелин мой. Что скажет, то и делаю не противясь. Кабы мог, удавил бы его!

И тут нога у него подвернулась, а может, сатана, озлившись, толкнул, и береза всей своей тяжестью придавила Яшку к земле.

— Матушка! — хрипит. — Умоли Господа принять тебя обратно. А за меня не проси: мне прощения нет… Скажи Ему, что ради тебя и всех загубленных любую муку приму с покаянием…

Внезапно вспыхнул ослепительный свет, и возле березы встал грозный Ангел с мечом.

— Пресвятая Богородица! — молвил он женщине, сидящей на повозке. — Вот и еще один раскаялся! Да только душу его я заберу, ведь умер он.

— Забери, милый, — тихо сказала Богородица, — и помоги тебе Бог, ведь так трудно будет его душу у бесов отбить.

— А меч на что? — улыбнулся Ангел.

Яркая вспышка озарила мрачный лес, и не стало ни Ангела, ни Богородицы, ни повозки с лошадью. Мрак же сгустился после света пуще прежнего, так что даже старый филин не смог разглядеть под тяжелой березой задавленного Яшку.

Божья правда требует, чтобы грешник был наказан за свои грехи, и лучше ему быть наказанным здесь, на земле, временно, чем в будущей жизни бесконечно.

Известный петербургский врач Лев Ефимович Яковлев сидел развалясь в кресле-качалке, в своем отделанном дорогим деревом кабинете, болтал в воздухе коротенькими ножками и курил. Неслышно отворилась дверь, и в кабинет тихо вошла красивая темноволосая женщина в длинном атласном платье.

Лев Ефимович не встал, как должен был бы сделать при появлении дамы. Он привык не церемониться с пациентами, кто бы они ни были: мужчины, женщины, молодые, старые, бедные или богатые, лишь бы платили.

Врач он был хороший, все в нем нуждались, и людям приходилось унижаться перед ним, чтобы попасть на прием. Как все небольшого роста мужчины, он был тщеславным и высокомерным. Постепенно высокомерие к людям переродилось у него в цинизм, а позже — и в брезгливое презрение ко всем без исключения, кроме себя.

Себя Лев Ефимович обожал и ценил так высоко, что говорил о себе «мы». «Мы пошли», «Нам бы хотелось» и так далее. И, как многие, обуреваемые гордыней люди, в Бога не только не верил, но поносил Его и богохульствовал где только можно.

Итак, перед ним, скрестив на груди тонкие белые руки, стояла женщина с удивительно глубокими и печальными глазами.

«Ну, сейчас начнет плакать, руки заламывать и просить, чтобы я бесплатно какую-нибудь сироту чахоточную вылечил», — поморщился Лев Ефимович.

— Я вас излечить пришла, — вдруг тихо сказала женщина.

— Что?! — дернулся в кресле Лев Ефимович. — Меня лечить?! Кто вы такая? Как вы сюда попали? Вы записаны на прием?

Он схватил со стола бронзовый колокольчик и принялся с остервенением трясти его. Однако колокольчик не звонил, хотя язычок и бился по его стенкам.

— Что за черт! — рассердился доктор и вскочил с кресла. — Где-то я вас, сударыня, видел, а? Признайтесь, это не вы вчера у Гурвича на пол без чувств брякнулись? Нет? Тогда где же я вас видел?

— Может быть, в церкви? — робко спросила женщина.

— К дьяволу вашу церковь! Бред какой! Я там был однажды, потом плевался целый год. Какое невежество! Придумали какого-то бородатого деда верхом на облаке — и ну себе глупые лбы расшибать! Где он, этот ваш Бог? Вы его видели? И никто не видел! А душа? Сколько раз в анатомичке ни вскрывал человека, никакой души там нет, одни кишки и прочая мерзость.

— Так, по-вашему, чего нельзя увидеть, того и нет?

— Конечно! — вскричал доктор. — Это же наука!