Георгий Чистяков - Путь, что ведёт нас к Богу
Но есть в евангельском рассказе место, которое не может не вызвать ужас у читателя. «Восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам. Все же это — начало болезней» (Мф 24:7–8). Если таково начало, то каково же будет продолжение? — спросит читатель и будет прав. Быть может, именно отсюда и проистекает тот ужас, который мы испытываем перед концом. А беда тем временем гнездится всего лишь в неправильном переводе. По–гречески здесь сказано: apx1! co&ivcov, т. е. начало, но не болезней и болей вообще, а болей рождения. Здесь раскрывается та же тема, что и в Евангелии от Иоанна (16:21): «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир». Речь идет, таким образом, не о бедствиях, в которых погибает старое, а о тех мучениях, в которых рождается новое, — не о конце, но о начале. И это прекрасно знает Вл. Соловьев, когда, заключая «Краткую повесть об антихристе», говорит, что она «имела предметом не всеобщую катастрофу мироздания, а лишь развязку нашего исторического процесса, состоящую в явлении, прославлении и крушении антихриста» (Вл. Соловьев. Три разговора. М., 1991. С. 187).
ТёЛос; в истории человечества — это осуществление его единства (не политического, культурного или национального, не религиозного даже, а полного, или троического), того единства, о коем молится Иисус в Первосвященнической молитве (Ин 17:21–23): «Да будут все едино; как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они будут в Нас едино… да будут едино, как Мы едино. Я в них, и Ты во Мне; да будут [они] совершены (TExeAeiajpevoi от теЛод) воедино». Замечания о том, что есть это единство, у Вл. Соловьева можно найти в «Оправдании добра» (гл. 19, особенно § 7), путь же к такому единству лежит через мир, но не через тот мир, который нам «мир дает» (Ин 14:27), ачерез мир Христов. Мир Христов, — говорит по этому поводу Вл. Соловьев, — «основан на том разделении, что Христос пришел принести на землю, именно на разделении между добром и злом, между истиной и ложью; и есть дурной, мирской мир» (Три разговора, С. III). Последний способен привести только к видимым формам единства и, наоборот, увести бесконечно далеко от единства подлинного.
Окончательное единство человечества описано апостолом в цитированном выше месте Первого послания к Коринфянам. При этом, однако, последние слова приведенного текста: «да будет Бог все во всем», — не могут не поставить нас перед вопросом: а не растворится ли тогда личность в Боге? Растворится и, таким образом, исчезнет. Тогда это будет концом, но не вхождением в полноту, а прекращением бытия индивида, его гибелью. Это будет не accomplissement, a terminus для человечества, иными словами, как раз то, чего так боится сегодня секулярное сознание.
Как ответить на этот вопрос? Осуществленное единство человечества мы вместе с Иисусом называем
Царством Небесным. Но там, как мы знаем из церковных песнопений в чине погребения человеков, «лица святых, Господи, и праведницы сияют яко светила». О Царстве в Евангелии от Матфея (13:45–46) рассказана и следующая притча: оно уподоблено «купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее». Итак, Царство подобно купцу, а каждый из нас, грешников, — драгоценной жемчужине. Этой притчей утверждается абсолютная уникальность каждого человека для Царства Небесного, где личность не растворяется, но, напротив, начинает сиять, как лицо Моисея. Залог этого — то место, которое занимают в Церкви святые. Об этом у Вл. Соловьева говорится в «Оправдании добра» (гл. 19, § 8. С. 508 в изд. 1988 г., Т. I): «Поскольку в церкви все сообразуется с абсолютным целым, все кафолично, в ней падают все исключительности племенных и личных характеров и положений общественных, падают все отделения или разобщения и остаются все различия, ибо благочестие требует принимать единство в Боге не как пустое безразличие и скудное однообразие, а как безусловную полноту всякой жизни».
Абсолютное целое, выраженное в евангельской формуле «да будет все едино», реализуется в таинстве Евхаристии. В целом соловьевская эсхатология — чисто евангельская и воскресная. Здесь нет ничего своего; как истинно христианский мыслитель, он ничего не изобретает, ничего не придумывает, он лишь проявляет, подчеркивает и высвечивает то, о чем говорит и, главное, что делает в Евангелии и через Свое Евангелие Иисус. Соловьевская эсхатология не есть ожидание антихриста, это чаяние Царства Божьего, которое грядет в силе; в ее сердцевине лежит не катастрофа, а абсолютное единение человечества в Боге: «Совершенное единство и святость — в Боге; в мирском человечестве - рознь и грех, объединение и освящение — в церкви, примиряющей и согласующей раскаявшийся и греховный мир с Богом» («Оправдание добра». Там же).
В течение всей своей жизни, от «Чтений о Богочеловечестве» (1878) вплоть до «Трех разговоров» (1900), Вл. Соловьев страшился, более того, его приводило в ужас христианство без Христа. Не так давно один известный актер сказал в телевизионной передаче: «Я атеист, но православный атеист». Христианин, однако, верит не во что‑то, но в кого‑то, не в христианство, но в Христа. Наука же приучила человека ориентироваться на что‑то, не на личность, а на факты, явления и проявления тех или иных процессов в виде фактов. Следуя не за Христом, а за наукой, мы начинаем видеть в эсхатологии анализ знамений конца. Главное место в том, что секулярная культура называет теперь словом «апокалипсис», начинают занимать «войны, военные слухи…, глады, моры и землетрясения по местам» (Мф 24:6–7), тогда как главное здесь в другом — в том, что в Писании названо пришествием или присутствием (греч. napouaia) Сына Человеческого. Оно осуществляется через Церковь. Это Вл. Соловьев знает и постоянно доводит до своего читателя.
Часть II: НИЧЕМ НЕ ВООРУЖЕННАЯ СМЕЛОСТЬ
МУЧЕНИЧЕСТВО КАК ФЕНОМЕН[13]
«Начинался не календарный — настоящий — двадцатый век», — говорит Анна А. Ахматова в «Поэме без героя». Быть может, одна из дат, с которыми можно связать это его «настоящее» начало, — это 1 декабря 1916 года, когда в Алжире был убит брат Шарль де Фуко, французский монах, живший в пустыне в полной нищете и одиночестве среди туарегов, изучавший их язык и в полной тишине молитвенно читавший Евангелие. Был убит вовсе не потому, что был христианином, но только из‑за того, что его убийцы думали, что в своей хижине он прячет оружие.
Можно ли назвать его смерть мученической? Ведь у мучеников первых веков всегда был выбор. Каждый из них был волен остаться в живых при условии, что он отречется от своей веры, или же не отречься умереть и именно поэтому умереть. У брата Шарля этого выбора не было. Как‑то ясно то, что двадцатый век начался с 1914 года, с началом Первой мировой войны, или с октября 17–го года. Об этом можно спорить. И о Шарле де Фуко вспоминается потому, что это был человек особенный, из «рода нашего», как по преданию сказала Богородица, указав на преп. Серафима кому‑то из его учеников. Именно о брате Шарле задумываешься, по той причине, что это был человек Евангелия, настоящий «ученик», если вспомнить о первом самоназвании христиан, о котором говорится в «Деяниях». Французский офицер, ставший монахом и ушедший в пустыню не в переносном, но в самом прямом смысле этого слова.
Осень 2001 года, и, конечно же, «не календарный, а настоящий», XXI век и новое вообще тысячелетие началось 11 сентября 2001 года, когда в двух благополучнейших городах планеты — Нью–Йорке и Вашингтоне — за какие‑то несколько минут погибли тысячи людей. Одна или две женщины успели позвонить домой по телефону, чтобы сказать своим мужьям, что любят их. И всё. Запись одного из таких звонков, сохранившуюся на автоответчике, услышал весь мир, о другом мне просто рассказал муж погибшей. Казалось, что такое не может быть правдой. А ведь кто‑то продумал, организовывая эти теракты, абсолютно все, все до мельчайших подробностей.
Такое под силу не горстке бандитов, не пятерым озверевшим террористам, но только серьезнейшей и блестяще функционирующей и, скорее всего, государственной структуре. Увы, но это именно так. И стоит организация такого теракта бешеных денег. Бюджет обычного хорошо развитого европейского государства такого бы не потянул. Но там, где есть деньги, что рождаются из ничего — от торговли нефтью и «наркотою», там оказывается возможным все.
Как не хочется, чтобы бомбы падали на Кабул! Но почему тогда талибы отказываются выдать Бен–Ладена мировому сообществу? Да и не в одном этом человеке дело, потому что их действительно много, но при этом, и это особенно страшно, мир их не знает ни в лицо, ни по именам. Это не нацисты, о которых нам было известно абсолютно все, а какие‑то невидимки, анонимно действующие и поставившие себя вне мирового сообщества. И вот перед лицом этой опасности мир начал объединяться. Россия и Америка, христиане разных исповеданий, иудеи и мусульмане, буддисты, индуисты и так далее, верующие и неверующие, консерваторы и социал- демократы, — все мы оказались в одной лодке.
