Александр Геронимус - Беседы на Великий пост
И первый вопрос, который возникает: почему на этом дело Иисуса Христа не закончилось? Победа над смертью была осуществлена, и четверодневный мертвец был восставлен к жизни. Напрашивающийся ответ на этот вопрос состоит в том, что один только человек воскрес, а остальные остались невоскрешенными. Но мы знаем, что все люди единосущны между собой, и в лице Лазаря была выказана победа над смертью человеческой природы. Точно так же, как Господь силен был воскресить Лазаря, Он силен был всех людей Своим Божественным действием вывести из ада. Поэтому дело, конечно, не в том, что другие люди остались невоскрешенными. Этот вопрос подробно обсуждает еп. Кассиан (Безобразов) в статье, которая так и называется: «Воскрешение Лазаря и Воскресение Христово», где проводится сравнение двух воскресений. Я сейчас не буду подробно останавливаться на этом, но суть состоит в том, чтобы не победить ад как бы совне, а уничтожить ад. Для уничтожения ада нужно было начать и завершить тот путь полноты Божественного самоуничижения, или кенозиса, при котором Господь уничтожал ад изнутри, приняв на Себя смиренно все его условия.
Частично то, о чем я сейчас говорю, выражено в церковных песнопениях, где в одном и том же каноне Андрея Критского на повечерии Лазаревой субботы выражены две как бы противоречивые позиции, которые вместе и составляют относящуюся сюда правду. В одном из тропарей 3-й песни этого канона ад стеняще вопиет: «Увы мне воистинну, ныне погибох, вопияше ад, се Назорянин, утробу мою посекая, бездыханна мертва возгласив воздвиже». Так от лица ада, как бы страдающего, выявляется чудо воскресения Лазарева, и в том же самом каноне тот же ад умоляет прямо: «Молю тя, Лазаре, ад рече, востани, иди от заклепов моих скоро. Лучше бы мне, – это по-русски, – единого рыдати горце отъемлема, нежели всех». Вот воистину уверение общего воскресения прежде страсти.
Святые отцы в связи с воскрешением Лазаря также обращают внимание на то, что здесь в особенности явлено единство двух природ во Христе.
Перечитаем 11-ю главу Евангелия от Иоанна, вникая в каждый стих, посвященный воскрешению Лазаря, и увидим, что Господь проявляет здесь полноту человечности. Когда Он видит плачущих, Его душа возмущается; когда Он спрашивает, где положили Лазаря, и Ему отвечают, Он плачет.
И эти сообщения о человечестве Господа Иисуса Христа должны были изменить представление некоторых людей о том, что по человечеству Своему Господь напоминал стоиков, которые все время сохраняли благородство и невозмутимость. Он был смирен, Он абсолютно пренебрегал тем, чтобы перед другими «сохранить лицо». Люди стесняются, когда плачут, надевают на себя как бы защитную маску – это все было абсолютно чуждо человечеству Господа Иисуса Христа. Он полноту естественных человеческих чувств испытывал до предела. В рассказе о воскрешении Лазаря единство человеческого сострадания, человеческого волнения, человеческого возмущения и Божественной силы проявляется очень полно. Все это совершенно не похоже на те чудеса, которые совершали герои-полубоги в античных мифах, каждый раз сохраняя героизм. Здесь о таком героизме речи нет, а есть великая любовь, великое волнение и великое сострадание.
Далее. Вспоминая воскрешение Лазаря, мы должны, как благословляют святые отцы, вспоминать о самих себе. Как Лазарь был во гробе, в пещере, завален большим камнем и уже смердел, так и наша душа, не имея благодати Святого Духа, является этим покойником, уже от страстей смердящим. И как Мария и Марфа веровали, что Господь силен совершить чудо, так и мы веруем, и вера наша не тщетна, что Господь силен каждого из нас восставить из мертвых.
Когда я один раз пришел к старцу схиархимандриту Григорию (а он вообще любил экзаменовать и задавать вопросы), он и спросил меня: «Кого Господь больше любил, Марию или Марфу?» Ну, я тоже человек тертый, уже много экзаменов сдавал, и сообразил, что если отвечу, что Марию, прямо по Евангелию от Луки, что «Мария благую часть избра», то это был бы слишком простой экзамен. Я что-то начал мямлить, а он мне в ответ сказал, что слово из повествования о воскрешении Лазаря говорит, что «Господь любил Марфу, и сестру ее, и Лазаря», т. е. сначала упоминается Марфа в порядке любви.
Наше время, начиная, может быть, еще с основания благоверной княгиней Елизаветой Федоровной Марфо-Мариинской обители, настолько сложно, что эти служения в самых разных отношениях не могут быть разделены. Во-первых, если кто-то и захочет быть Марией, то куда бы эта Мария по желанию ни пошла – в монастырь или в семейную жизнь – не будет у нее такой возможности ни совне, ни изнутри. А если кто-то с самого начала привлекается не созерцательной жизнью, а служением людям, то это служение, как показывает опыт, невозможно без молитвы. Пусть меня простят православные, но приведу пример все-таки католический. Мать Тереза, которая основала по всему миру множество приютов для обездоленных, сама начинала с того, что помогала страждущим в Индии. Когда ей говорили, что тут миллионы умирают, миллионы прокаженных, и ничего не изменится от того, что она к одному из них подойдет и что-то сделает, она отвечала, что лучше подойти к одному, чем ни к кому не подходить. Мне как-то попались ее записки. Я взглянул, а там ни полслова не посвящено никакому делу, в том числе делам милосердия – а говорится только о безмолвии и молитве. Мать Тереза, очевидно, в своем опыте поняла взаимосвязь служения и молитвы. Это двуединое, марфо-мариинское служение каждой души человека.
Следующее событие, которое предваряет начало Страстной недели и которое по существу уже относится к Страстной неделе, праздник и одновременно трагическое недоразумение – Вход Господень в Иерусалим. Почему праздник – объяснять не надо, почему недоразумение – тоже, возможно, не надо объяснять. Оно состояло в том, что народ, который особенно поверил Господу (многие поверили Господу после того, как было совершено чудо воскрешения Лазаря), который кричал: «Осанна Сыну Давидову!» – который бросал одежды и приветствовал Господа финиковыми ветвями, этот же самый народ по прошествии нескольких дней требовал: «Распни Его!» Это трагическое недоразумение, потому что большинство людей не понимали, что есть путь Господень, что есть центр бытия, что есть Иерусалим. Даже ученики Господа в это время забыли сердцем промыслительно то, чему их учил Господь. Люди в толпе приветствовали Господа как Победителя, Который уже победил смерть и Который освободит Иерусалим от ненавистного римского владычества, исполнит ожидаемое евреями обещание сделать их свободными и воцарится над Израилем. Лишь немногие понимали, что Царство Господа Иисуса Христа – не от мира сего. Как мы слышали в евангельском чтении, одна из этих немногих – Мария, сестра Лазаря (или, в других вариантах, женщина-блудница), которая помазала Господа миром, и когда Иуда сказал, что лучше бы это миро продать и раздать нищим, Господь ответил: Оставьте ее; она сберегла это на день погребения Моего. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда (Ин. 12, 7–8).
Сердечное понимание того, что они сопровождают Господа на смерть, было присуще очень немногим людям, даже у апостолов оно было отнято. И череда арестов, поражений за поражениями, включая последнее поражение – позорную крестную смерть – была почти для всех невыносима. Поэтому также этот праздник является одновременно и трагическим недоразумением.
И снова мы должны все применять к себе. Многие вчера причащались Святых Христовых Таин, для многих сердце стало Иерусалимом, в который посредством Тела и Крови входит Господь, и нужно внимать себе, своему внутреннему духовному устроению. Ведь когда мы слушаем слова молитвы, которую священник произносит, вынося Святую Чашу «Ни лобзания Ти дам, яко Иуда», мы их слыша не слышим, потому что с Иудой себя не сравниваем. А напрасно, потому что как только в человеческом сердце возникает корысть любого рода, о чем я недавно говорил, это поворачивает нас против Господа и духовно делает предателями пути, на который мы призваны. И в этом отношении мы сами, хотя внешне будем очень благоговейно, искренно участвовать в предстоящих богослужениях, реально можем оказаться духовно не среди тех, кто прошел Голгофу до конца.
И, конечно, богословское, или символическое, значение входа в Иерусалим, как нам объясняют святые отцы, в том состоит, что осленок, на котором восседал Господь, или ослица, символизирует падшую человеческую природу, тварное, да еще и падшее человеческое естество. Как осел – упрямое, гордое, противящееся животное, таково и человеческое естество, которое без нарушения его свободы принял на Себя Господь, чтобы искупить его и спасти.
Есть легенда, повествующая о том, что когда Господь, сидящий на ослице, входил в Иерусалим, то ослица размышляла сама в себе таким образом: «Смотри-ка, мне под ноги бросают одежды, меня приветствуют радостными криками, меня встречают финиковыми ветвями, значит, я тоже ничего себе. Я-то думала, а оказывается…» Тонким образом, а иногда и не тонким, это относится к каждому из нас. Больше всего надо бояться считать, что все, что нам дано от Бога, в земной жизни или в духовной, мы имеем по праву. Когда у нас такая закваска есть, это закваска фарисейская, которая мгновенно нас разделяет с милостью Божией.
